Свет в окне

Детство и юность ее прошли на хуторе, в городе ни с кем сблизиться не успела: поглощала работа. Потом скорое замужество и – Герман, Герман, Герман. Он стал не только мужем, но и другом – единственным; больше ни на кого души не хватало. Вокруг Германа всегда были друзья, подруги: он умел и любил нравиться, влюблял в себя женщин, и, как Лариса ни уговаривала себя, сил хватало только на то, чтобы скрыть уязвленность, не называть это ревностью. Потом это прошло. Коля помог: он знал Германа как никто, и уж если Коля принимал его таким, так ей грех жаловаться. Видела восхищенные взгляды, но больно уже не делалось. Карлушка подрастал, подступила война… Как болит голова! В эшелоне очень душно, поезд едва ползет. Только бы мальчик не заболел! Они уже проехали Урал, а сколько еще впереди! Надо было послушаться Германа – ему любая авантюра всегда удавалась, всегда, и они могли не тесниться в переполненном вагоне, а плыть морем совсем в другую сторону – в Европу, куда давно собирались. Сколько раз она мучилась, что отговорила его, хотя сам он уж и думать забыл о Европе: он перестраивал магазинчик, выторговывал где-то медвежий жир – для нее, для жены, – смазывал ей руки на ночь. Ах, как болели потрескавшиеся ладони, при чем тут пневмония, доктор? Герман – это муж мой – руки мне вылечил, но как же у меня болит голова, словно по темени бьют, и дурнота подкатывает. Это от солнца, наверное, прямо в глаза светит, или… Нет, солнца не видно.

Солнце пропало, и вокруг словно наступили душные сумерки. Потом что-то зашептало, зашелестело рядом, и полился дождь, легкий и частый, отчего вода в пруде стала похожа на темное намокшее махровое полотенце.

Анна Яновна ушла, и Ларисе не хватало ее голоса, ровного и спокойного. «Я только это и могу сделать для своих, что ж еще? Деда обихожу, присмотрю; доживет свой век в уюте да в чистоте. А потом переберусь в свою комнату. Квартиру детям отдам, я уж решила. Сменяемся, как многие делают».

Она тоже одинока, как и старик этот, «дед». Овсянку кое-как и сам сварить может, а словом перекинуться?..

Голова, болит голова. На погоду, наверное; домой пора.

Две буквы «о» вместо одной – безнадежный вздох, вопль в пустоту, вот и вся наша прогулка. Два одиночества не соединяются в одно целое – ни в дружбу, ни в любовь. Или три, если считать «деда», три пузырька с тонкими замкнутыми стенками, три «о», три разных одиночества. Вместо буквы могут быть нули: поставь рядом любое количество – ничего не меняется, нуль остается нулем. И собака не менее одинока, чем я или Анна Яновна, потому-то она так дичилась. Собаки знают цену одиночества, от этого в их любви к человеку всегда есть доля заискивания.

Собака не всегда может пережить смерть хозяина, вот как у соседей было, на мызе «Подсолнухи». Двое одиноких стариков… Нет, не одиноких: они были друг у друга – бездетные, родни никого – всех выловили, всех расстреляли; но одинокими их назвать было бы грех. Она снова увидела, как эти двое идут вдоль озера: сутулые, в мешковатой одежде, но держатся за руки – всегда, сколько их помнила. Схоронив мужа, она просила пастора, чтобы могилу сразу для нее рядом выкопали, точно знала, что долго не проживет. «Я, детка, не живу – дожидаюсь», – сказала при встрече. И дождалась: смерть милостиво пришла за нею спустя полторы недели. Собака отказывалась от еды; потом сбежала. Как оказалось – умирать. Нашли ее у бревна, на котором много лет сидели старики, греясь на солнышке; там и околела.

Собаки не всегда могут пережить смерть хозяина. А человек, если собака гибнет, переживает, конечно, но непременно переживет; а потом… заводит новую. Новая собака, он знает, тоже будет ластиться и заглядывать ему в глаза.

У котов иначе: там человек добивается внимания кошки или кота…

А кстати, где собака? Черная собака; где же она?

Собаки не было.

Лариса огляделась и подошла к самому краю пруда. Здесь собака спускалась пить, а потом скользила по камням. Показалось на секунду: что-то мелькнуло на противоположном берегу, но за частой сеткой дождя ничего нельзя было различить.

12

От вокзала Ольга направилась было к трамваю, но на перекрестке повернула к парку. На противоположной стороне бульвара стояли дома. Стекла горели рыжим пламенем в заходящем солнце. Вспомнилось, как завораживали ее в детстве окна домов по дороге в школу, какими загадочными казались они вместе с людьми, живущими за прозрачными, но непроницаемыми стеклами. И как притягивали чужие те окна, чужой свет, чужой уют – чужая жизнь, казавшаяся совсем другой – не такой, как у нее, а много лучше, радостней, чище…