Свет в окошке. Земные пути. Колодезь

Затем вышел указ отвезти на ружейный двор тяжёлые пушки. Семён, бывший при орудиях за главного, прибежал с этой новостью к батьке. Атаман выслушал Семёна, покусал усы, затем велел:

— Чёрт с ними. Отдай. По рекам да волоками этакую тяжесть таскать не с руки.

Расставшись с пушками, Семён почувствовал себя совсем свободным. Одно беда, купец Кутумов куда-то подевался, дом его в Астрахани стоял пуст, и челядь не знала, где бродит хозяин. Семён пытался разузнать о Воронке у слуг, но те или не знали о хозяйских делах, или не смели говорить — Семён отошёл ни с чем. Приходилось ждать, без коня перевозить Анюту с детишками в казачьи городки было бы несподручно.

А потом случилось так, что и ждать стало нечего.

На базаре Семён встретил кого-то из знакомых годовальщиков, с кем свела судьба во время зимовки в Яицком городке. Обрадованный Семён пригласил знакомца на кружечный двор, поднёс ендовушку вина, принялся расспрашивать, как там жизнь в Гурьевом городе. Годовальщик исправно выпивал и обстоятельно рассказывал, хотя новостей после ухода воровских казаков было немного. Об Анюте Семён, не желая выдавать волнение, спросил не сразу, а когда наконец спросил…

— Это та, что ли, у которой ты зимовал? Когда я уезжал, жива была. И дети здоровы. Замуж она вышла той осенью за Епишку-рыбака. Сейчас в тягости ходит, а может, и родила уже, кто их, баб, знает, они на это дело спорые.

— Как замуж? — Семён приподнялся с лавки.

— А что ж ей не выходить? Баба молодая, сочная. Опять же дом свой, да и денег после твоего постоя у ней прибыло. Одно слово — богатая невеста. Вот Епишка и позарился. Всё путём справили, венчались в церкви на Покров.

— Вот, значит, что — в церкви. — Семён никак не мог собраться с мыслями.

— А то!.. — Знакомец был уже изрядно навеселе и ничего не замечал. — А знатная у здешнего шинкаря водка! Давай-ка ещё выпьем!

Семён бросил целовальнику серебряный динар, которые по случаю удачного похода принимались по всей Астрахани, и вышел под пустое небо. Куда идти, что делать? Раскатал губу на семейное житьё… поживи сперва бобылём.

Проходя мимо кутумовского дома, увидел свет и беготню. Хозяин вернулся. Больше для порядка Семён поднялся на возвышенное крыльцо и постучал в косяк.

Сперва Семёна вовсе не хотели пускать в горницы, потом купеческий приказчик покосился на саблю и уступил. Кутумов за прошедшие два года заматерел и иначе, как Михал Саввичем, не прозывался. Семён напомнил о себе, сказал, что вернулся с прибытком и готов сполна заплатить за сохранение коня. В ответ Кутумов пожевал губами и промолвил:

— Что-то я тебя, братец, не припомню. Я не закладчик и не барышник, лошадей ни у кого на подержание не брал. Торговать — это приходилось, а на подержание или там на сохранение — не брал. Да у тебя роспись какая по этому делу есть?

— Бога побойся! — вскричал Семён. — Какие росписи могли быть о ту пору? Мы же полюбовно решали, под честное слово!

— Не помню я тебя, братец, — повторил купец, выпятив губу, — и росписей у тебя нету. Так дела не делаются. Ничего я у тебя не брал, ничего не обещал. У меня и табунов нет. Так что иди-ка ты отсюда и не гневи всевышнего.

Окончательно потерянный Семён вышел на улицу. Это что же такое получается? Поплыл старые долги взыскать, а в результате всё порушил, что имел. Вернулся из плаванья богатым — полные тороки деньжищ, а вот коня и женщину потерял, вновь оставшись одинёшенек.

Не помня себя, Семён вернулся на струги. Другие казаки давно пристроились по домам астраханских мещан. Теперь их встречали не так, как в Яицке, всякому хотелось заполучить тароватого и денежного постояльца. При стругах оставалась лишь малая охрана да несколько неисправимых бобылей, которым рассохшиеся судёнышки взаправду заменяли родной дом. Семён тоже оставался на стругах, собираясь через день-другой покинуть казацкий стан, отправившись за Анютой. Вот и отправился…

Попище Иванище, из страха перед митрополитом не сходивший на берег, подсел к Семёну, повздыхал в лад, потом спросил:

— Что пригорюнился? Пустая тоска заела али вести получил?

— Получил.

Поп отошёл на минуту, вернулся с четвертной бутылью, полной зеленоватой горилки.

— Не тужи, Сёма, всё в руце господней, всяк своей стёжкой к могилке тянется. На вот, выпей. Приобщимся радости печальных.

Семён послушно взялся за ендовушку, всклень налитую Иваном.

Выпили молча. Поп занюхал водку рукавом, перекрестил рот, налил по новой.

— Матушка моя меня не дождалась, — буднично сообщил он. — Приход у меня отняли, так и её благочинный посреди зимы на улицу выгнал. Родни у нас нет, мы с ней оба сироты, а в работницы попадью никто не возьмёт. С голоду померла. Выпьем за упокой.

Вытрезвился Семён лишь на третий день, а о том, куда эти дни делись, так и не узнал. Выпало время из памяти, словно и не было его. Просто Семён вдруг обнаружил, что сидит на корме своего струга, а тот плывёт куда-то. Вокруг знакомые лица, люди, с которыми годовал на море, хотя лодка плывёт по реке.