Свет вчерашний

Да, марксистское понимание и анализ у подлинно образованного марксиста должны распространяться на все стороны жизни. Нельзя быть марксистом в политике и объективистом в искусстве, — задумчиво продолжал Юрий Николаевич и вдруг, быстро сменив настроенность речи, насмешливо покачал седой головой: — Конечно, мы часто бывали задирами… от сознания собственной непререкаемой марксистской правоты. Мы считали, что каждый должен идти к высотам марксистско-ленинского познания только так и только тем путем, как мы шли… И вот когда нас, руководителей пролетарской литературы, уже «заносило» в сторону от этого широкого движения всей советской художественной интеллигенции, мы все-таки сумели понять одну опасность, которая угрожала решительно всем отрядам советской литературы.

— Литфронт?

— Конечно, я о нем и говорю. Сейчас, на старости лет, мне даже приятно вспомнить, как и я разоблачал крикливые, левацко-вульгаризаторские «тезисы» Литфронта. Если бы тогда удалось ему подольше пошуметь да покричать, много бы дров он наломал, многих талантливых людей обидел бы, сбил бы с толку. Но… — Юрий Николаевич с той же иронической улыбкой развел руками. — Но дальше мы нужных выводов для себя не сделали… и на этом последнем нашем деле, полезном для всей советской литературы, так и застыли… и, понятно, все больше становились тормозом в развитии всей советской литературы.

— Знаешь, — заговорил он немного спустя, — пока я работал над книгой «Современники», вся моя творческая жизнь как бы проходила передо мною. Но сейчас я сужу об этой творческой жизни уже с точки зрения старого писателя-коммуниста и несравненно возросшего опыта и требовательности к себе. Вот когда мы дрались с Литфронтом со страстью и убежденностью писателей-реалистов, преданных всей душой делу партии, мы еще не могли себе представить всей широты и глубины совершающегося у нас на глазах!.. Именно так я много раз думал об этом, и моя степень понимания в те годы представлялась мне ограниченной и незрелой. А в нашем обществе происходили глубочайшие культурно-политические процессы мужания разума и воли миллионов людей, и тут было великое множество путей сообразно конкретной обстановке и характеру человека… и в литературе происходило такое же поднятие все новых и новых пластов бытия…

Он слегка нагнулся и, широко размахнувшись в обе стороны, медленно распрямил руки снизу вверх, словно поднимал какие-то новые пласты, полные свежих соков и силы жизни.

— Она уже создавалась, росла у всех на глазах, эта новая, небывалая в истории советская литература… и, знаешь, когда во всю ширь партия это показала нам, а сознание коммуниста и художника охватило, вобрало в себя это бескрайнее богатство, — какое это было прекрасное, чудесное счастье!

Так мы сидели друг против друга теплым сентябрьским днем, когда, казалось, лето еще не торопилось уходить. Мы вспоминали о многих делах и событиях, двое пожилых людей, которые более тридцати лет были связаны дружбой и общностью творческого груда для нашей родной советской литературы.

Вдруг Юрий Николаевич среди разговора с улыбкой заметил:

— Ты так о чем-то задумалась, что будто и не слышишь ничего.

— Ну что ты, все отлично слышу, — ответила я.

Но ведь его же, Юрия Николаевича, книга «Современники» навеяла столько воспоминаний, что — не скрою — в них присутствует и какая-то доля грусти: чем больше воспоминаний, тем ощутимее старость.

— Зато настоящая дружба не старится, — сказал он, и я согласилась с этой простой и ясной истиной: да, настоящая дружба не старится.

Это была наша последняя встреча: Юрия Либединского не стало…

Мне случалось иногда слышать мнение, что в воспоминаниях о человеке, которого мы знали много лет, должна быть показана чуть ли не вся его жизнь. Таких воспоминаний, я убеждена, просто не бывает. Есть в человеческой жизни такие события, явления и черты его частной, личной, семейной жизни, которые сохраняются в разных материалах, документах или просто в памяти кровно или сердечно близких ему людей. Им дороги именно эти воспоминания…

Современникам же интересно и важно помнить о человеке то, о чем бессмертный наш Пушкин сказал: «Часть моя большая» — то есть его труд, творчество, его участие в огромном всенародном труде.

1961