Свет вчерашний

Уже не помню, почему не довелось мне посоветоваться с Александром Александровичем в то время. Но беседа по поводу «призыва» все-таки состоялась, только гораздо позже.

Увлеченная новой работой, я уже успела забыть о спорном разговоре по поводу «призыва», но тот же неугомонный адепт этой проблемы возобновил его — на этот раз мне предложено было поехать в Кузбасс. Там, где «ближе к земле», в «гуще созидания Кузнецкстроя», как уповал наш товарищ, идея «призыва» найдет больше откликов в массах и т. д. Пропагандировать «призыв» мне совсем не хотелось, но перспектива увидеть одну из строек первой пятилетки заставила меня согласиться на командировку. Учитывая это мое стремление и понимая, что главный мой интерес будет направлен к картине строительства и знакомству с его людьми, руководящий наш товарищ взял с меня «в пользу РАПП» одно совсем скромное, по его мнению, обещание: в небольшой статье для местной газеты я только должна общедоступно разъяснить, чего ожидает РАПП от «призыва», и провести собрание, на котором и должны последовать первые отклики. Статья была мной написана, ее доступность и понятность, по моей настоятельной просьбе, была выверена в редакции до последнего слова. Коммунисты и комсомольцы, активисты газеты, особенно молодежь, приложили все свое усердие, чтобы созвать собрание. Пытались два или три раза, но ничего не вышло. Зато задушевные вечерние беседы на разные темы в бараках-общежитиях полностью прояснили и «призывную» проблему — «пока не до того».

А один бригадир, помнится, даже образно об этом сказал: спел бы птицей, да деревца посадить пока негде. Другой добавил, что дерево любит «убранную и мягкую землю», а тут, на стройке, земля пока что «вздыбленная», разумея в прямом и переносном смысле. То был начальный, еще тяжелый период стройки на просторах сибирской степи. Наша техника тогда была столь же молода, как и опыт строительства гигантов индустрии, — и действительно, вздыбленная тогда была земля на Кузнецкстрое, птицы, деревья и песни были еще впереди.

Трудности строительства на Кузнецкстрое еще жестоко усиливали морозы и ветры. Общаться с людьми — значило прежде всего, не замечать, сколько километров прошагал и пробежал. Легкие боты и пальто для московской осени были здесь плохой защитой, и в самый разгар работы я вдруг заболела и свалилась, с температурой под сорок. Спасибо врачам и сестрам, которые заботились обо мне. Не успела я еще подняться — вдруг телеграмма из дома: моя младшая дочь заболела воспалением легких!.. Продвигаться домой больной, ослабевшей, в ужаснейшей тревоге за ребенка, когда поезда на целые часы останавливались из-за дикой пурги и заносов, — мне казалось тогда, что я сойду с ума.

Мы с дочкой еще довольно долго болели обе, а командировка вспоминалась мне как тяжелый сон.

Обо всем этом я решила рассказать Фадееву, потому-то ни с кем не хотелось мне говорить, особенно с оргсекретарем, который к тому же требовал написать «очерк-отчет», как на Кузнецкстрое прошел «призыв ударников» в литературу. Но после того, что я видела и слышала на Кузнецкстрое, я могла написать только  п р о т и в  «претворения в жизнь» (да его и не могло быть!) лозунга, выдуманного схематическими представлениями.

Перенесенные за ребенка муки страха, еще не окончательно ликвидированная болезнь дочери и мое ослабленное состояние придавали бы моим доводам несколько раскаленную температуру. Но, не считая возможным откладывать этот принципиальный разговор, я созвонилась с Фадеевым о встрече. Он предложил встретиться у него дома. Он сам отворил мне дверь. Мне показалось, что в квартире никого не было. Но в другой комнате стоял у окна командир Красной Армии, очень похожий на Александра Александровича. Если бы не худощавость и легкость фигуры гостя при сравнительно небольшом росте, обоих можно было бы принять за близнецов. Фадеев познакомил меня с братом и полушутя спросил, не рассержусь ли я, если он закончит с ним разговор? Пожалуйста, я подожду.

Не вслушиваясь в беседу двух братьев, но следя за выражением их лиц, я невольно отвлеклась от своих дум. Было даже трогательно-забавно, как оба, словно зеркало, отражали родственную манеру улыбаться, шевелить бровями, помаргивать, вскидывать головой, посмеиваться.

Проводив брата, Фадеев сел за письменный стол и спросил с насмешливой осторожностью, что я, похоже, уже слегка успокоилась? Да, пожалуй, ответила я, хотя пришла сюда в совсем ином настроении. Правду говоря, сейчас даже досадно, что вот так, вспылив, невольно обнаруживаешь дурные черты характера. Впрочем, лучше об этом не распространяться — авось, занятый родственной беседой, Александр Александрович ничего и не заметил.

— Н-ну! — усмехнулся он и непередаваемо верно изобразил, какой у меня был взгляд и вообще выражение лица в минуту прихода. — Боже ты мой, — комически вздохнул Фадеев, — сколько же этих самых характеров мне довелось узнать!.. Ведь каждый литератор обязательно присоединяет к своему делу и… свой характер!