Свет вечный

– В том нет твоей вины, – серьезно ответил Рейневан. – Это я и Шарлей, наши дурацкие экзорсизмы, наши игры с вещами, с которыми нельзя было играть. Ты пробовал исправить нашу ошибку, пробовал много раз, никто не имеет права упрекнуть тебя в бездеятельности. Не удалось, что ж, на то воля Божья. А сейчас… Сейчас ситуация изменилась. У тебя есть обязательства. Ты не можешь бросить Маркету. Ты бы разбил девушке сердце, если б оставил ее одну. Я понимаю, что это могло бы быть очень тяжело для тебя, я же знаю, как сильно ты переживаешь за судьбы других. Но сейчас это уже был бы альтернативный выбор: или Маркета, или монастырский кретин. Для меня ясно, кого ты должен выбрать. Это очевидно. И не говори мне, что это безнравственно.

– Это безнравственно, – вздохнул Самсон. – Очень безнравственно. Потому что уже поздно что-то выбирать. После того события прошло более четырех лет. Там… В зоне темноты… Ни один человек не мог этого выдержать, ни одна человеческая психика не могла этого перенести. Настоящий Самсон либо уже не живет, либо полностью сошел с ума. Мы не в состоянии вернуть его в этот мир. Этот факт, к сожалению, тяготит мою совесть.

– Послушай…

– Не говори ничего.

Трескали стропила догорающих хибар предместья, с ветром долетал смрад и горячие дуновения.

– Судьба монастырского дурачка, – прервал молчание Самсон, – вовсе не предрешилась в то мгновение, когда я увидел Маркету. Тогда, под Колином, в игровом трактире…

– Тогда ты сделал то, что должен был сделать. Я помню твои слова. То, чему мы были свидетелями в игровом трактире, исключало безразличие и бездеятельность. Поэтому произошло то, что должно было произойти.

– Это правда. Но попался я уже позже, в Праге. В тот день, когда она впервые мне улыбнулась. Quando mi volsi al suo viso ridente…

Все, чем природа или кисть доныне
Пленяли взор, чтоб уловлять сердца,
Иль в смертном теле, или на картине,

Казалось бы ничтожным до конца

Пред дивной радостью, что мне блеснула,
Чуть я увидел свет ее лица.[318]

– И шло такое от нее свеченье, – Самсон то ли декламировал, то ли говорил, – словно Бог счастливо улыбался на ее лице. И овладела она моей душой… Эх… Извини. Я знаю, что это банально, банальные вещи, но ничего не могу с этим поделать. Но я должен сдержаться и, во всяком случае, не распространяться об этом. А может, оно и к лучшему? Может, это хорошее вступление к тому, что я хочу тебе сказать?

– А что ты хочешь мне сказать?

– Что я ухожу.

– Сейчас?

– Завтра. Это в последний раз. Хеб – последний город, в который я войду вместе с вами. Я ушел бы сегодня… Но что-то меня останавливает. Завтра, однако, определенно кончаю со всем этим. Ухожу. Возвращаюсь в Рапотин. К ней. Возвращайся со мной.

– Зачем? – горько и с усилием спросил Рейневан. – Почему я должен возвращаться? Что или кто там меня ждет? Ютты уже нет в живых. Я любил ее, а ее уже нет. Что мне остается? Я тоже читал Данте Алигьери. Amor condusse noi ad una morte, любовь вдвоем на гибель нас вела.[319] Ничего другого я не жду. С таким же успехом я могу ждать этого здесь, в этой армии. Среди этой резни.

Самсон долго молчал.

– Ты пребываешь во тьме, дружище, – сказал он наконец. – Во тьме намного хуже той, в которую отошел настоящий Самсон. Обоим нам досталось это. Ждали света, и вот тьма, светлых лучей, и ходим во мраке. Как слепые щупаем стену и словно без глаз идем ощупью. В самый полдень спотыкаемся, как ночью, среди здоровых, как мертвые. И тоскуем по свету. По сиянию. Ты взял у Алигьери неподходящую цитату. Я подскажу тебе более подходящую. Sta come torre ferma…

Как башня стой, которая вовек
Не дрогнет, сколько ветры ни бушуют!

[320]

– У меня уже нет сил стоять. Нет силы там, где нет надежды.

– Надежда есть всегда. Надежда – вечный свет. Lux perpetua. La luce etterna.

O luce etterna che sola in te sidi,
sola t’intendi, e da te intelletta
e intendente tea mi e arridi!

[321]

– Я слишком измучен, чтобы проявить оптимизм.

– Спокойной ночи, Рейнмар.

– Спокойной ночи, Самсон.

С восходом солнца началось. Заревели бомбарды, грохнули foglerze и szlangi,[322] загремели мортиры, заскрипели рычаги пращ, на город Хеб посыпался град ядер. Всё предполье застелила густая пелена белого дыма.

Заслонившись щитами и заграждениями табориты плотным строем приближались к стенам, но Прокоп не давал приказа на штурм. Было известно, что гейтман хотел избежать потерь, предпочитал, чтобы город сдался и откупился, усиленный обстрел должен был только запугать защитников. Поэтому не жалели ни пороха, ни пуль.