Свет за деревьями

У нее был, судя по всему, довольно ужасный характер.
Это видно даже на фотографиях, тех немногих,
что у меня сохранились, очень блеклых,
               очень любительских.

Есть совсем ранние, двадцатых годов, где она молодая,

очень красивая, с прелестным тонким лицом,
капризною складкой губ, смеющимися глазами.

В тридцатые годы рот делается трагическим,

глаза несчастными, красота остается.
Поздних карточек нет, она не давала снимать себя

не только в старости, но задолго до старости.

Я очень многое знаю, чего-то самого важного
не знаю, конечно, об ее жизни.

4 «Она курила папиросы „Север“…»

Она курила папиросы «Север» и питалась
                 швейцарским сыром
(пастилой, крепким чаем). Мне нравилось
                 держать ее за руку
с неразгибавшимся мизинцем (в который,
                 как она утверждала,

ее укусил скорпион, в Ташкенте, в эвакуации).

Она читала мне взрослые книги, Толстого,
но и какие-то советские повести из тогдашних журналов.

Был проход, на даче, между двумя

заборами, очень узкий, заросший крапивой.
Мы каждый день ходили к нему во время

нечастых ее приездов (с моим отцом она, в общем,

                     не ладила).
Там кто-то жил за этим проходом, кто-то, кто-то,
                 втайне от всех…
Там начиналось чудесное, которое оба мы видели.

5 «Но неужели эта жизнь…»

Но неужели эта жизнь, с единственными ее очертаниями,
проступающими как ветви на синеве
неба, когда-то, с тем самым важным в ней, чего я не знаю,

с чудесным в ней, с крапивой, облаками, заборами:

неужели эта жизнь всего лишь
какая-то? Какая-то жизнь среди прочих каких-то?

Ее единственная среди прочих единственных?

И неужели моя, вот эта,
среди прочих каких-то какая-то?

Я выхожу на улицу, полную машин и прохожих.

От прошлого ничего не осталось.
В высоких окнах отражается то же небо.

24 декабря 2003

Уже все опустело, долины,
деревни. Снег синеет на крышах,
на холмах среди сосен, под снежным
и легким небом. Никто
не едет здесь, я один.

Все подарки куплены, лавки

закрыты. Бензоколонки
закрываются тоже. По радио
говорят о вере, коммерции,
бедности и любви.

Последние птицы

летят домой, звери
попрятались, садовые гномы
убежали в лес. В темнеющем воздухе
колокола призывают ночь.

Она уже наступает сквозь замерший

мир, безразличный к ней, ждущий
ее, не та же, но, конечно, такая же
ночь, как две тысячи
три года назад.

«Ты лежал в больнице во время первого путча…»