Свете тихий

Вера сидит на ящике из-под помидорной рассады, а Ляля на поставленном вверх дном цветочном горшке. Поводя в ритм речи дымящейся сигаретой, Ляля, больше по привычке, делится еще каким-то обнаружением «Серафимушкиного» фарисейства, а насупленная Вера, слушая – не слушая и размысливая свое, выщелкивает окурок – вверх и по крутой дуге вниз, на исполняющий роль газона суглинок при фундаменте, – вздыхает с шумом и горестным бабьим жестом подпирает щеку маленькой своей рукой.

– И-эх, Лялька! – с сокрушением сердца говорит она. – Сами-то мы с тобой...

Размытое сумерками, бело-голубоватое и такое пригожее сейчас лицо Ляли вдруг – точно горячей струей пара в него – некрасиво наморщивается, она хватает пальцами Веру за плечо и, пригибаясь к уху, влажным вздрагивающим шепотом выборматывает страшные, пронзающие слова:

– Я... я беременна, Вер! Слышишь? Слышишь ты меня? О Господи, Верушенька, что мне делать?

Отодвинувшись и этим снова отгородившись в личное пространство, она все равно как бы свыше дозволенного по принятым у людей правилам игры гримасничает, трепещет и с едва слышным подскуливанием всхлипывает, даже воет, а ошеломленная, обескураженная до глубины души Вера долго, невыносимо долго для живого человека, молчит.

– Сколько? – спрашивает она в конце концов. – Какой срок?

– Семь-восемь недель, – послушно отвечает Ляля, невольно пародируя дидактическую укоризну безупречно нравственной нашей женской консультации.

Она, слава Богу, «опомнилась» и, пожалуй, сожалеет, что поддалась «глупому порыву», дала слабину.

Даже благородной, честной и без притворств отзывчивой Вере не по плечу настоящая-то чужая беда. Обычай же, обыкновение и, может быть, в самом деле хоть иллюзорное, лекарство – забивать зазоры недо-сочувствия разнообразно-различной дресвою беспомощных, бесконечных слов.

– Ой-ё-ё! – качает Вера головой в вязаном беретике. – О-ё-ёй... Угораздило тебя!

Вера всплескивает руками в сгущающейся вокруг тьме, поднимается с ящика, садится, хватается за голову и говорит, выборматывает, произносит без остановки фразы, междометия и отдельные слова, смысл которых с самого начала непонятен ей самой.

– Ну наделала делов! Ну Лялька-Лялька... Рожать будешь? К матери поедешь домой? Поедешь? А он знает?

Но вот, бросив очередной контрольный исподлобный взгляд, она наконец, точно оступившись, осекается, в трусливом, несвойственном ей состоянии неполной искренности и с избытком убежденности, подозрительной ей самой, уточняет как о само собою решенном:

– Скажешь завтра на исповеди?

– Не-а! – пришел черед мотать головою Ляле. – Не пойду, Веруша. – И, помолчав, сколько положено, устало добавляет: – Я знаю, что он мне скажет. Я... на аборт записалась.

«Как так на аборт! – вроде бы хочется и как бы положено закричать Вере в негодовании. – Да како дерзаеши воспомыслить-то эдакое!» Но Вера, сама себе удивляясь, ничего не кричит, не говорит и не шепчет, а, смутившись, сидит на ящике, надувая воздухом щеки, а потом выдувает со звуком, напоминающим киксующий саксофон.

– Ладно, Вер! – говорит Ляля. – Пойдем. Я, может, подумаю еще. Ты не переживай... Пойдем, баба Тоня заждалась, поди... – И она, Ляля, непритворно, а скорее всего по-настоящему зевает, прикрывая крупными красивыми пальцами не открывающийся при таком зевке рот.

– Ну и чё в обшэстве нового-хорошего ноне? – погустевшим от долгого молчания басом спрашивает баба Тоня за кухонным чем Бог послал накрытым столом. – Чай-от седни собираетесь сами пить либо на гольный желудок лягем?

VI

«Царице моя Преблагая, надежда моя Богородице... К кому возопию, Владычице моя? К кому прибегну в горести моей, аще не к Тебе, Царице Небесная?..»

Вера ночует, как обыкновенно чаще бывает, на полу, на пропахшем бабы Тониным потом железнодорожном бушлате, а на одолженной у соседей раскладушке, приставленной к балконной двери, почивает несчастная Ляля. «Пожалей, спаси и сохрани ея, рабу Твою, отжени обстояние бесово...»

Рожать – возвращаться к матери (понимает за Лялю Вера), а это тяжело, стыдно и, главное, не ко времени. У отца другая семья, брат в армии, а у матери, от влезающего под кожу внимания коей сбежала Ляля поступать в Яминское музучилище, затяжной и трудный роман с «человеком намного младше ее». Приедь Ляля с подарком в подоле – все, капец, кроме всего прочего, мамочкиной личной жизни... В общагу рожать – тоже выгонят без церемоний: и так-то второй год без прописки, единою милостью комендантши-выпивохи...

И нехорошо, не-добросовестно получится, коль начнет она, Вера, разводить беззастенчивыми руками хрустально-хрупкую эту конструкцию – Лялину живую беду.

Давно когда-то, в школьном турпоходе, услыхав поутру в одной из палаток хохочущую гомозню, Вера подняла теплую от солнца брезентовую полу и вот-вот бросилась бы с визгом в гудяще-роящуюся кучу малу, да услыхала себе навстречу чье-то девчоночье: «А ты куда, страхолюдина?»

Именно так. Страхолюдина...