Светят окна в ночи

«Слушай, Гумер! — взмолился как-то старый мастер. — Скажи ему, чтоб не ходил сюда. Когда он здесь, механизмы не хотят работать. Или пусть приходит без кепки».

Гумер посмеялся, но просьба запомнилась. Иной раз ему смертельно хотелось пощупать голову главного инженера — нет ли там, под волосами, рожков. Только это было невозможно, потому что Сафаров всегда ходил в кепке. Старой, потертой, с надломленным козырьком.

В штурмовую декаду, когда люди выматывались до чертиков в глазах, они начинали верить во всякую чертовщину.

Но Сафарову на это было наплевать.

Он возникал в самый неподходящий момент, когда в цехе выходило что-нибудь из строя.

Как ему сказать, что поломки происходили из-за его кепки?

А начиналось у них, видимо, так: сначала стычки, потом — ссоры, на людях и наедине, проросшие в устойчивое откровенное недоброжелательство, а то — и вражду. Со временем они, конечно, стали избегать открытых столкновений, да и как иначе? Работа есть работа, каждый занят по горло своим делом, и оба понимали, что, как бы ни складывались и ни сложились уже их отношения, они не могут позволить себе открытого, бескомпромиссного столкновения — тогда кто-то из двух должен победить, а кто-то проиграть. И следовательно, уйти с фабрики. Кто из них первым это понял — неясно.

Возможно, Сафаров счел за благо оставить в покое своего противника, во всяком случае — не дергать его по мелочам, оберегая собственный авторитет и престиж руководителя. Может быть, и Гумер, устав от бессильной злобы, с которой всегда оставался после очередного конфликта с главным инженером, приучил себя смотреть мимо него, а слушать, что называется, вполуха. Как бы там ни было, но общаться они стали гораздо реже, говорить — поспокойнее, и даже видели их иногда вместе в цехе, разговаривающих вполне рассудительно. Словом, как говорит одна русская поговорка — слюбилось-стерпелось, хотя, конечно, ни о какой любви здесь не может быть и речи. Стерпелись-притерлись — это да.

И как хотелось бы сказать, что с помощью взаимных уступок начали они наконец-то постепенно идти навстречу друг другу, проникаясь уважением: один — к организационной хватке, техническим знаниям, быстрой реакции на новое, интересное, неожиданное, другой — к основательности, ответственности, одержимости даже некоторой, когда, забывая о сне и отдыхе, вцеплялся в очередную проблему… Но, увы, они были слишком разными, чтобы ради личного спокойствия поступиться своими принципами.

И, как и следовало ожидать, случилось то, что подспудно зрело и наконец вспучилось, вылезло наружу…

В цехе шел ремонт дымососов. Срок был отпущен просто кошмарный — десять дней, и Хабиров крутился как белка в колесе. Его ругали все, кому не лень, и он, устав огрызаться, перестал подходить к телефону. Чего ради? Если б мог, плюнул бы и на планерки, от которых проку что от козла молока, но это расценили бы как прямое нарушение дисциплины и сняли с работы за милую душу. Чего-чего, а подобного вызова даже тишайший директор фабрики не стерпел бы, не говоря уже о Сафарове. Тот, можно сказать, спит и видит, что Гумер ему такой подарочек сделал! На такую бы принципиальную высоту сей фактик поднял, что до конца дней своих Гумеру пришлось кости свои собирать. Потому и ходил, и сидел, и слушал, в общем, держа нервы в кулаке. А дни тем не менее шли, в график, разработанный на комбинате, они, как ни старались, вписаться не смогли. Оставалась одна надежда — на золотые руки ремонтников, которым как-то удавалось всегда спасать положение в самый что ни на есть последний момент.

Сафаров, полдня ловивший Гумера по телефону, пришел в полное негодование — еще бы, такого ерша всунул ему сам генеральный директор комбината за этот треклятый ремонт! — и двинулся в цех. В другое бы время он, конечно, привел себя в душевный порядок, потому что давно взял на вооружение чью-то блестящую мысль: «Гнев — горячая форма глупости!»

Но когда нас удерживала чужая мудрость от собственных глупостей — пусть покажут этого человека! Хорошо до сушильного цеха идти минут десять, не хочешь, да остынешь, а то бы с пылу-жару таких дров еще наломал бы главный инженер, и так уже прославившийся своим «железным спокойствием».

Ремонтники, хоть и были злы на весь свет, Сафарова заприметили на дальних подходах и, не сговариваясь, перестали работать.

— Будет сейчас кино! — сказал молодой парень, вытирая руки ветошью.

— Ага! — согласился с ним другой, постарше. — С буфетом и танцами. Жаль, Гумера нет…

— Сейчас подойдет! — усмехнулся третий, поглядев в противоположную сторону цеха. — У них, братцы, взаимное чутье.

— А мы передохнем! — обрадовался четвертый. — Все равно пока не выговорятся, работать не дадут.

— Плохо ты Сафарова знаешь! — заметил молодой парень. — Голова у него петрит, будь здоров! Сейчас идейку нам подкинет, и все дела!

Тут и подошел Сафаров и тронул козырек своей знаменитой кепки:

— Здорово, ребята!

Рабочие покивали головами.

— Все возитесь?

— Возимся, — ответил за всех молодой парень. — Или уже не надо?