Светила

Хокитика, 27 апр. 66 г.

Уолтер, умоляю, прежде чем возьмешься судить меня, дочитай письмо до конца. По почтовому штемпелю ты поймешь, что я в Хокитике, как и ты. Я остановлюсь в ГОСТИНИЦЕ «ТРЕЗВОСТЬ» на Кэмп-стрит; адрес тебя, конечно же, удивит.

Ты давно знаешь меня за эпикурейца. Так вот, теперь я еще и стоик. Я поклялся, что в этой жизни больше ни капли в рот не возьму, и с тех пор ни разу своего обета не нарушил. Во власти раскаяния, я кратко изложу здесь подлинные свои намерения, каковые моя приверженность к зеленому змию свела на нет или даже исказила за последние годы.

Я покинул Британские острова по причине долгов, и только долгов. У твоего брата Фредерика был знакомый на прииске в Лоренсе, в Отаго, и, судя по его рассказам, золото там гребли лопатой; Фредерик решил к нему присоединиться. Ты на тот момент находился в Риме и собирался перезимовать на континенте.

Я решил уехать тайно, в надежде, что вернусь богачом еще до конца года. Признаюсь, к решению этому меня подтолкнула позорная причина: в Лондоне, да и в Ливерпуле, жило несколько человек, от которых я предпочел бы скрыться. Перед отъездом я назначил моей жене сумму в двадцать фунтов – все, что осталось от моих сбережений. Много позже я узнал, что это обеспечение к ней так и не попало: деньги украли, причем тот самый человек, который должен был их доставить (мерзавец ПИРЗ ХАУЛЕНД, да живет он в ничтожестве и да сдохнет в сточной канаве). К тому времени, как это выяснилось, я уже был в Отаго, на другом конце света; более того, я никак не мог с ней связаться: ведь, чего доброго, меня стали бы преследовать, а то и засудили бы за многочисленные оставшиеся безнаказанными преступления и невыплаченные долги. И я так ничего и не предпринял. Я смирился с тем, что жену, в сущности, бросил, помолился Господу, чтоб простил меня, и продолжал вкалывать на руднике вместе с Фредериком.

В первый наш год жизни в Отаго мы добывали золота только «на прожиток». Я слыхал, людям из богатого сословия на приисках фатально не везет: они не приучены терпеть лишения в отличие от низших классов. Мы вкалывали как проклятые и частенько отчаивались. Но продолжали упорствовать, и семь месяцев спустя твой брат нашел самородок размером с табакерку: он застрял между двумя валунами на излучине реки. Этот-то самородок и лег наконец-то в основу нашего богатства.

Ты спросишь, почему мы не отослали самородок домой с извинениями и благословениями; что ж, хороший вопрос! Твой брат Фредерик давно порывался тебе написать. Он настаивал, чтобы я связался с моей покинутой женой и даже позвал ее к нам сюда, но я все противился. Противился я и его увещеваниям бросить пить и исправиться. На эту тему мы постоянно спорили и наконец расстались отнюдь не друзьями. К сожалению, я не знаю, где Фредерик сейчас.

Ты, Уолтер, всегда был в нашей семье человеком ученым. Я много чего стыжусь в своей жизни, но тебя не стыдился никогда. Дав обет трезвости, я заглянул себе в душу. Я увидел себя в истинном свете: я человек слабый, я трус, вместилище всевозможных грехов и пороков. Но если я чем и горжусь, то тем, что в этом прискорбном отношении мои сыновья на меня не похожи. Для отца это и горько, и радостно – сказать о сыне: «Он лучший человек, чем я». Поверь, эту горькую радость я испытал дважды.

Мне ничего не остается, кроме как попросить у тебя прощения – и у Фредерика тоже – и пообещать, что следующая наша встреча, если ты мне ее даруешь, пройдет «всухую». Удачи тебе, Уолтер. Знай же, что я заглянул себе в душу и что это письмо написано трезвенником. Знай также, что даже несколько ответных строчек прольют бальзам утешения на сердце твоего отца,

Адриана Мади.