Светила

Эмери Стейнз тотчас же понял, что его одурачили. Он достаточно отчетливо помнил начало вчерашнего вечера, когда Карвер окружал его такой заботой и приглядывал, чтобы ставки его всенепременно удваивались, компания вокруг подбиралась развеселая, а бокал не пустел. Еще ему смутно мерещилось, что карточный долг на него навесили обманом: ведь его слабость к азартным играм носила самый заурядный, жизнеутверждающий характер и он в жизни не швырял на ветер таких сумм в течение одного вечера. Но то, как его облапошили в самом начале его приключений, юношу изрядно позабавило, вследствие чего он преисполнился к Карверу своеобразной симпатией: так проникаешься теплыми чувствами к сильному противнику за партией в шахматы. Он решил считать случившееся ценным опытом, согласился на условия Карвера с характерным добродушием, но про себя взял на заметку в будущем ушами не хлопать. Один раз лопухнуться – смешно, но юноша пообещал себе, что второй раз на удочку не попадется.

Стейнз не слишком-то хорошо разбирался в людях. Он легко подпадал под чужое обаяние, так что его нередко привлекали личности, в чьей манере держаться ощущался привкус трагедии, романтики или мифа. Если он и заподозрил в Карвере негодяя, то скорее в эффектно-пиратском духе, а попытайся он проанализировать свое восприятие, обнаружил бы лишь, что в восторге от этого образа. Карвер – дюжий, мускулистый и смуглый – был старше хрупкого и светлокудрого Стейнза больше чем на двадцать лет. Карвер всем своим видом просто-таки излучал скрытую угрозу, разговаривал грубо и резко и почти не улыбался. Что за удивительный человек! – думал Стейнз.

Как только договор был подписан, Карвер повел себя еще резче. Золотые прииски Отаго уже не те, что прежде, заявил он. Лучше бы Стейнзу отправиться в только что построенный городок Хокитика на западе, где, если верить слухам, можно за день сколотить целое состояние. Однако высадка в Хокитике заведомо опасна, уже два парохода потерпели крушение на тамошней отмели; потому Карвер настаивал, чтобы Стейнз плыл к Уэст-Косту на парусном судне. Если Стейнз будет так добр пойти вместе с ним сперва на таможню, затем к поставщику снаряжения на Принсис-стрит и, наконец, в Резервный банк, все формальности окажутся улажены еще до полудня. Стейнз был так добр и спустя три часа уже обзавелся и старательской лицензией, и скаткой, и билетом до Хокитики на шхуне «Бланш», которой предстояло отплыть из Порт-Чалмерса только утром 13 мая.

На протяжении последующих двух недель Стейнз и Карвер виделись довольно часто. Карвера отправили в увольнение на целый месяц: барк, на котором он плавал, стоял на ремонте, его переоборудовали и заново конопатили. Карвер, как и Стейнз, поселился в гостинице «Боярышник» на Джордж-стрит. Они часто завтракали вместе; Стейнз порою сопровождал Карвера по городу, когда тот выходил по делам или на очередную встречу. Юноша болтал без умолку, и Карвер ему не препятствовал; сам о себе он говорил мало, сверх того, что ощущалась в нем затаенная, непреходящая тревога, – и Стейнз тешил себя надеждой, что его общество собеседнику приятно и в кои-то веки позволяет ему отвлечься от забот.

Эмери Стейнз отлично знал, что производит на людей впечатление весьма своеобразное. С годами он привык именно этого от собеседников и ждать; в результате его эксцентричность еще больше бросалась в глаза. Его манера держаться представляла собою причудливую смесь душевного томления и восторженности, то есть восторги его всегда окрашивались грустью, а тоска бурлила восторгом. Его несказанно радовало все невероятное и непрактичное: и то и другое он выискивал с чистосердечной радостью играющего ребенка. Речь его всегда отличалась экстравагантностью и звенела идеалистическим надрывом, не вызывая улыбки разве что у самых строгих критиков; когда же он молчал, при взгляде на него мерещилось, будто воображение его не бездействует: он то вздыхал, то кивал, словно соглашаясь с незримым собеседником.

Казалось, его солнечную жизнерадостность ничто не в состоянии поколебать; и однако ж, такое отношение к жизни сформировалось не на основе какого-либо морального кодекса. В общем и целом, его убеждения были скорее интуитивны, нежели тщательно выверены, и в выборе знакомств он проявлял изрядную неразборчивость, интуитивно же чувствуя, что долг каждого мыслящего человека – познакомиться с самыми разными персонажами, ситуациями и точками зрения. Стейнз был очень начитан, и, хотя больше всего чтил поэтов-романтиков и мог до бесконечности рассуждать о категории возвышенного, он отнюдь не был строгим приверженцем именно этой школы или любой другой. Одинокое, безнадзорное детство, проведенное по большей части в отцовской библиотеке, подготовило Эмери Стейнза к бессчетному количеству гипотетических жизней, причем ни одной из них он не отдавал предпочтения. Он с одинаковой легкостью мог в домашнем платье обсуждать Цицерона и Сенеку и в сапогах и шерстяных брюках карабкаться на гору в поисках красивого вида, и в обоих случаях наслаждался от души.