Светило малое для освещенья ночи

Он просунул стебли в ромбовидное отверстие. Железо сдавило горло хризантем, лепестки вошли в лепестки. Мастер подтолкнул их ладонью, не прикасаясь, цветы окончательно подчинились. Лушка взглянула в его лицо, он ощутил в ней нарождение улыбки и развернул ладонь в ее сторону. Сквозь нее прошел поток тепла, и она подумала, что это тот язык, на котором она хотела бы говорить, и почему он зазвучал так поздно, а хризантемы раскинулись перед ее лицом и плеснули запахом, как перед грозой. Мастер вобрал картину в себя, проверил, прикрыв глаза, и, ничего больше не сказав, шагнул к двери.

* * *

Цветы было не во что поставить, только в кружку, которая сопровождала Лушку на завтрак, обед и ужин, но длинные стебли обиженно выворачивались из мелкой посудины, и Лушка, сдвинув никакое одеяло, оторвала кусок от государственной простыни, намочила под краном, запеленала стебли во влажный матерчатый кокон и уткнула в многопрофильную посуду, объяснив цветам, что в аварийные времена заглатывания каши и хлеба будет прислонять их к стене. Хризантемы с надеждой подняли роскошные головы и сообщили Лушке, что никогда еще не попадали в такое заведение и не стояли в таком сосуде, но, впрочем, это частности, а главное в том, что они здесь долго не протянут, их подкашивает невыносимый запах беды, но они согласны, сколько могут, служить и здесь.

«А если я вас укрою, это поможет?» — с беспокойством всмотрелась Лушка в жертвенную красоту.

Цветы прозвучали в ответ невнятно, на глазах слабея резными листьями и утрачивая живой иней белизны.

Лушка схватила букет, прислонила к себе и охватила кольцом рук. Через малое время стебли снова напряглись, а белые головы снежно засветились. Она долго держала букет на коленях, представляя, как отделяет часть самой себя и присоединяет к цветам, потом осторожно поставила букет на прежнее место.

«Ты это можешь, — благодарно сообщили цветы. — Вместе мы будем жить долго».

Лушка улыбнулась. Хризантемы улыбнулись в ответ.

* * *

Пирожки ей тоже передали, но после того, как отведенные посетителям два часа истекли. Видимо, Людмила Михайловна всё еще была в немилости.

Лушка, больше не заботясь о том, следят ли за ней, что-то высчитывая, общественные дозорные, отправилась в палату Надеи и выложила снедь.

— Мне? — спросила Надея, не решаясь признать такое богатство своим. Руки у нее задрожали, и она их торопливо прикрыла выступающей буграми подушкой, сделав вид, что греет живот.

— Ешь, — сказала Лушка. — Ешь, я не буду смотреть.

И она перевела взгляд на стену над кроватью, откуда безуспешно пыталась когда-то вытравить Надеины абортики. Четырнадцать штук, мал мала меньше, и всех Надея вскармливала девственной грудью. Сейчас стена была чиста.

Рядом прозвучал подавленный всхлип.

— Вкусно… — виновато прошептала Надея, прикрывая теперь глаза завесой ресниц. Такие ресницы Лушка видела у зачарованного своим божественным хозяином черного пуделя. У пуделя они были сантиметров пять, а тут, если расправить, два получится точно. — Ко мне столько лет никто…

— Ну и пусть, — в лечебных целях не придала значения Лушка.

— Не знаю ведь — может, померла…

— Кто?

— Мама была…

— А она на тебя — похожа?

— Да куда мне!

— Тогда я знаю, что с ней, — решительно заявила Лушка. — Замуж вышла.

Надея подумала. Согласилась:

— Вообще-то она часто выходила…

— Ну и пусть, — сказала Лушка.

— Кого-то особенного искала. А они особенные только сначала, да и то не очень… Ты не думай, это не я, это она так.

— Да хоть кто, — сказала Лушка. — Каждый говорит, как чувствует.

— Думаешь, может и по-другому?

— Да почему нет?

— Я бы делала, как хотел. Хотел бы — молчала, хотел бы — пела… А пил бы — домой притаскивала. И каждый день — чистую рубашку…

— Ну и загудел бы.

— А пусть. Лишь бы возвращался. Ничего бы и не требовала, всё сама…

— Моя бабка говорила: а на хрена попу гармоника?

— Да он бы у меня как первый ребенок. Научился бы говорить — ма-ма; а потом бы сказал: на! Они же маленькие. А женщины всегда больше.

— Почему ты так думаешь?

— Из себя слышу.

— Ладно, — решила что-то Лушка. — Каждому фрукту свой овощ, говорил мой дедушка.

— Я не поняла, — смутилась Надея.

— У меня тут тайны мадридского двора. Потом расскажу. Слушай, тебе эти уколы — от беременности которые — делали здесь? Наши сестрички?

— Не, что ты. Там, где осматривают.

— Значит, так. Если что — в решетку вцепись! Ори, будто режут. Скажи — нашло! Боишься по лестнице спускаться, и всё тут. Чтобы я знала. Поняла?

Надея завороженно кивнула. Смотрела на Лушку, не отрываясь. А глаза вообще стали вдвое больше, чем возможно. В зоопарке Лушка такие видела, когда в город Ригу на соревнования моталась. У крохотного верблюжонка были такие глаза.

— Ко мне одна женщина приходит, — сказала Лушка. Надея кивнула. — Она и к тебе будет, если захочешь.

Опять кивки, один другого меньше. Наверно — чтобы что-то не спугнуть.

— Она тебе кто? — спросила Надея.

— Никто, — сказала Лушка. — И всё сразу.

— Луша, — сказала Надея, — приходи ко мне почаще. Ну, я не про жратву… А поговорить. А то тут молчат. Разговоры разговаривают, а всё равно молчат.