Светило малое для освещенья ночи

— Ой, Олег Олегович, прямо изморилась вся. Как услышу брехню — понос на месте. А ковер как? Почистили?

Но Олег Олегович был уже далеко, за его спиной завихрился циклон, дверные стекла звякнули под напором ненастья. Тишина в палате прослушала удаляющиеся хромые шаги и наконец вздохнула Марьиным насмешливым вздохом.

Лушка спросила издали:

— Ты нарочно меня оставила? Мне показалось. Или нет?

— Или да. Извини, не надо было. Он такие мелочи не пропускает.

— Плевать. Где сядет, там слезет. Чего ты в нем нашла? Кощей какой-то. Пиявка.

— Так Кощей или пиявка? — заинтересовалась Марья.

— Паук, — сказала Лушка. — И голова паучья. Опутает, опутает — и про запас.

— Ну, так это я в нем и нашла, — объявила Марья.

— Во даешь! А зачем?

— Мух жалко. Ему без ореола — все равно что нагишом. Он жить не захочет, если меня не обольстит. Пусть старается.

— А старается?

— Сначала за титьку хапнул.

— А ты? Въехала?

— Нет. Посмотрела. Извинился. А потом очень вежливо: когда будет другое настроение — милости прошу… Он тут всех обслуживает.

— Ну да, это же черным по белому… Это на вывеске! А тебе с какой стороны?

— Хоть поговорить о чем-нибудь кроме. Вдруг что-нибудь останется?

— Как же, как же… Ущучит когда-нибудь.

— Ему надо, чтобы я добровольно. Растоптать можно только соглашающегося.

— Ага. Медаль дадут за геройство.

— Кто-то должен говорить нет.

— Не выпишет он тебя…

— Знаю.

— Вот зараза… Да ну его к черту, давай теорию. Ты там загнула что-то насчет пола. Насчет мужчин и женщин.

— Неисчерпаемый вопрос. Я пока не разобралась. Пока не могу понять — зачем.

— Что — зачем?

— Зачем так сложно, если можно просто разделиться пополам и сразу увеличиться вдвое. И без всяких проблем.

— Мало тебе одного псих-президента…

— А тогда бы его не было. А ведь точно — если у О.О. отнять сексуальную озабоченность, от него не останется даже штанов. Но — зачем? Зачем нужно было идти по пути усложнения, вырабатывать специальные органы, какими-то силами поддерживать это стремление к сложности в течение миллионов лет — вопреки естественным законам материи, которые толкают к простоте и распаду…

— Ну, ты чего-то… Выродились бы!

— А ты уверена, что — выродились? Ты не очень повторяй, если сама не думала. Амебы что-то не вырождаются, скорее — наоборот. Вопрос для многих возникал, а ответ — поверхностный… Не ерзай. Отвлекаешь.

— Позвоночник чешется. У тебя — нет?

— У меня нет. Если принять во внимание, что душа — беспола…

— Как — беспола? — изумилась Лушка.

— А ты считаешь, что мы будем заниматься этим и потом? — усмехнулась Марья.

— Ну… А чем же, собственно, заниматься?

— Не смеши меня, Гришина. Я и здесь-то не вижу в этом смысла. Чтобы произвести ребенка, не нужно столько чепухи. Что-то тут не так, как кажется. У меня впечатление, что любовь пристегнута к воспроизводству не органично. У нее там временная прописка. Любовь вообще живет на разных квартирах — где найдет место. Как-то за грибами ездила в сторону Шумихи, там поезда мимо тракторного завода и даже через. Мартены, градирни, трубы в облака, трубы над землей, около уже деревья выросли, дым рыжий, дым голубой… И остановка называется — Тракторострой. Едем, от корзин сыроежками пахнет, сверху у всех самые удачные — белые, подосиновики, здоровые, почищенные… Любишь грибы собирать?

— Я? — очнулась Лушка. — Да ну… Комары одни.

И зачесалась сразу со всех сторон. Марья взглянула критически, но промолчала.

— Ну, ладно. Подъезжаем к этому Танкограду. Напротив меня — женщина, маленькая, пенсионная, аккуратная, рюкзачок чистенький, напоказ ничего нет. Смотрит в окно на этот заводской кишечник, вздыхает и улыбается. Потом поворачивается ко мне и говорит: я на этом заводе сорок шесть лет, каждую печечку знаю, каждый дымок… И глаза печально сияют. Так сиять только от любви можно.

— Ага, — сказала Лушка. — У нас в школе у одного папа с мамой собаку усыпили — всепородная какая-то. Провожала, встречала… Мороз, дождь — сидит и ждет… Вот сынок и объявил, что по поводу папы-мамы думает… Повесился.

Марья передернулась, замолчала, отвернулась.

— Эй… — позвала Лушка. — У тебя что — тоже собака?

— Две… Было, — ровно проговорила Марья. — Одна по наследству — пекинес…

— А, выпуклый такой!

— И другая. Да, другая — сама пришла.

— Ты не виновата, ты же не выгоняла… Так чего там с любовью?

— Плохо у нас с любовью. С любовью у нас никак. А после того, как эту самую любовь насильно выдали в замужество, и вовсе. Спихнули в брак — и вроде освободились. Мол, место для этого явления — ^ в семье или около, то есть это категория частная, кому как повезет, у кого получится, у кого нет. А искусство после Тристана и Изольды или там Ромео и Джульетты эту мировую функцию доконало: народ воодушевился и кинулся искать любовь в половом партнере — и посыпались измены и преступления, а сегодня все закономерно заканчивается надсадным совокуплением. Любовь, противоестественно сконцентрированная человеческим вниманием на уровне половых органов, превратилась в пожирающее людей чудовище. С голодухи, по-моему. В страстях мальчиков и девочек космической силе не уместиться. Не туда побежали, не туда.