Светись своим светом

Чтобы собраться с мыслями, протянуть время, Ольга вынула из кармана расческу и стала причесываться.

— Петр Сергеевич? — Почему-то неловко было назвать его по фамилии.

— Да.

— Что же ты плачешь?

— Он не любит меня.

Леночка, Леночка, кому ты доверилась? Хотелось сказать ей все, что думает о нем. Но нельзя же причинять новую боль.

— Сколько лет тебе, Леночка?

— Двадцать два.

— Двадцать два. А ему тридцать. — И поняла: сказала глупость. Сказала так, должно быть, потому, что ситуация сложная.

Из цветочного горшочка на стене свисают густо покрытые листиками зеленые стебельки традесканции. Так переплелись, что трудно найти, где конец, где начало.

Нос Леночки припух. Лицо в красных пятнах.

— Он знает?

— Знает, Ольга Фоминична. Уговаривает сделать… Но я не хочу!

— Ты ждешь моего совета?

— Да. — Во взгляде испуг перед неведомым.

Итак, мать-одиночка. Ребенок, обреченный на безотцовщину. Но тут же вспомнила Николая, Дарью Платоновну… И ободряюще пожала Леночкину руку.

— Он, Ольга Фоминична, не плохой… Петр Сергеевич не так плох, как о нем думают…

Она еще пытается его обелить! Когда любят, верят, что любят хорошее.

Глава XIII

В Нижнебатуринске умер местный врач Соколов. В престарелом, надо сказать, возрасте — восьмидесяти семи лет.

Сообщила об этом телеграммой Амеба.

Дарья Платоновна тут же позвонила Николаю:

— Я еду.

— Я тоже. — Соколов не просто «крестный». Его имя — Варфоломей — сопутствует Николаю всю жизнь.

Минут двадцать спустя Николай пришел за матерью в больницу.

— Отцу позвонить?

— Надо бы. Только… не уговаривай его ехать.

Понял: если отец решит проводить старого коллегу в последний путь, неминуема встреча с ней.

Дарья Платоновна вошла в настежь раскрытые ворота. «Бабьего флигелька» как не бывало: на том месте вырос белый трехэтажный корпус с широкими окнами. Отжил свое «бабий флигелек»!

А напротив него… иди, иди, Даша! Видишь? Напротив тот самый домик, в котором некогда жил молодой доктор из Питера. Что ж ты остановилась? Отчего побледнела?

Наискосок, перекрашенное в голубой цвет, здание старой лечебницы. Вот, Даша, окно палаты, в которой ты рожала. В палате — помнишь? — было чисто-чисто: Соколов образцово содержал родилку, не зря во всей губернии она считалась одной из лучших. Могла ли ты тогда думать, что твой беззащитный, безотний младенец станет инженером? Что будет таким красивым и сильным? И ты сможешь опереться на его крепкую руку? Если бы тебя спросили теперь: познала ли счастье? Ответила бы коротким словом: да! Счастлива всем, что есть: трудом своим, людьми, которым удается помочь, сыном, его семьей…

В большой комнате, где установлен гроб, много людей. Венки, цветы. Их тоже много. Даша смотрит на дорогое ей, навеки застывшее, лицо. Щуплый, слабый здоровьем, но в постоянном труде для людей, он прожил долгую жизнь.

Даша видит и тех, кто пришел сюда, молодых и немолодых. Некоторые в больничных халатах. Никто не спросил, откуда, кто она. Жены Соколова давно нет в живых. Где же его дети? И они, конечно, стали стариками.

Гражданская панихида шла к концу. Так искони повелось: живет в подлунном мире человек, незаметно вершит свое будничное дело. Но вот уходит он из жизни, и тогда узнают о нем столько хорошего, что в избытке хватило бы на десятерых…

Вдруг Дарью Платоновну пронзила мысль: а что, если?.. Что, если Сергей Сергеевич тоже здесь? Нет, вряд ли. А почему вряд ли? Мог ведь прибыть тем же поездом, что и они, или самолетом. Обвела глазами собравшихся. Не тот ли высокий седой старик — он? Или тот в углу, сухонький? Или полысевший, в черном костюме, который что-то шепчет на ухо Николаю?

Но вот все задвигались — гроб понесли к выходу. Сначала приглушенно, затем громче заиграл духовой оркестр. Скорбные звуки шопеновского фенебра разносились далеко по Нижнебатуринску. К процессии присоединялись все новые и новые провожающие. Никто не спрашивал, кто ушел в тот мир: знали, кого хоронят, — городишко маленький.

По дороге на вокзал она упорно молчала. В вагоне развернула вдоль полки матрац, надорвала пакет, вынула белье и, шурша простыней, примялась расстилать постель. В купе жаловались: душно, а у нее руки и ноги — ледяшки.

— С кем ты стоял там, мальчуга? — пыталась разузнать.

Николай рассеянно смотрит в окно, молчит.

— Этот человек в черном костюме… Ты говорил, Сергей Сергеевич тоже хотел приехать?

— Собирался…

Бессильно опустилась на матрац: грудь стянуло словно жгутом.

— Что с тобой, мама?

— Ничего.

— Не было там отца!

Когда поезд тронулся, Николай протянул ей нижнебатуринскую газету. Группа товарищей, подписавшая некролог, рассказывала о душевном, отзывчивом к чужому горю труженике, опытном организаторе здравоохранения, о человеке долгого врачебного пути. Фотографию, однако, поместили давнюю, на ней Варфоломей Петрович много моложе. Из черной рамки глядело его лицо чуть ли не времен школы сельских сестер, где вместе с Сергеем Сергеевичем он обучал комаровскую Дашку уму-разуму.