Светись своим светом

Проворно начала закатывать бинтом плечо: вокруг, вокруг, крест-накрест… Ухватила зубами конец бинта, потянула его пальцами и рассекла вдоль. Может, не такой он, староста, худой человек? Это Кучерявиха злющая, ни дна ей ни покрышки. Хотя в последнюю пору и она терпимей стала относиться. Потому ли, что «фельдшерова сиротка» наделяет ее мазями? Или для какой другой корысти приглядывается? Кучерявого в Комаровке побаиваются, а его бабу люто ненавидят.

Даша завязала марлевые хвосты узелком. Взглянула на повязку, потом на старосту: умею-де?

Василий поднялся, озорно приобнял ее и вышел.

Кучерявый заглянул в открытую дверь приемной комнаты, приподнял зачем-то пальцем сосок подвесного рукомойника и вытер о штанину мокрую ладонь.

— Где ж мужички твои хворые?

— У всех враз болести посняло, как пронюхали, что я за лекаря. А про фершала не слыхать чего?

— Не слыхать. А тебе… с новым охота быть? Аль как?

— Ежели возьмет в помощницы — останусь.

— А ежели не захочет?

— Тогда уж в город подамся. В няньки, в прислуги. Руки мои никаких трудов не страшатся.

— Не страшатся-то ладно, да только, дочка, без рекомендателя ни одна барынька не возьмет. Там, не знаючи человека, не очень-то!

На ресницах Даши застряли слезинки.

— Не тужи, девка. — Кучерявый погладил ладонью ее спину. — В обиду не дадим. Прокормим, да и замуж еще пристроим.

Сумерки мигнули разок-другой и темным пологом прикрыли село. Одиноко задумалась на пригорке деревянная церквушка. В полутьме разговор докучлив, тяжел. И болтать неохота и прогнать не прогонишь: больше тебя хозяин здесь староста.

Лица его не различишь. Стоит пригнувшись. Бубнит, бубнит чего-то. Шагнул и — в голову не могло прийти такое — всем грузным телом своим привалил ее к стене.

— Молчи, Дашка.

Возле самого лица крупные зубы его, вкось и вкривь — точь-в-точь ломаный частокол. Рванулась от него и вмиг — к окну:

— Не Дашка я тебе, а Дарья, — запальчиво вздернула голову. — Вот высажу стекло и улицу кликну!

— Дура! Нешто я… Дура и есть! — ругнулся Кучерявый, не смея, однако, снова приблизиться. — Ну чего взъерепенилась? Чего орешь-то? — Нахлобучил поглубже шапку и уже тише, примиряюще, бросил: — Доброй шутки, девка, не понимаешь. — Ткнул ногой дверь, вышел.

О том, что произошло у нее со старостой, Даша утаила даже от Настеньки, хотя та перед ней открывалась во всем. Почему не рассказала? Или девичий стыд оказался сильнее? Или чутье подсказывало: так лучше? Одного не могла понять: почему Настенька, которой в этой семье все опостылело, не уходит? Ефим? Пошто привязалась к нему? За какие такие хорошести? Ведь без характеру он.

Многого не понимала Даша. Она еще не любила и жила в смутных надеждах, а Настя, хотя и любящая, но беспомощна, в семье свекра как негожая ветошь. Что могла сделать Настенька — пристегнутая, замужняя?

Прибывший в Комаровку Зборовский пришел в амбулаторию прямо от старосты, у которого после смерти Андреяна теперь останавливался. Даша подала халат и молча стала завязывать на его спине тесемки. Потом так же молча раскрыла амбулаторный журнал.

Доктор мыл руки, мурлыча песенку, — не понять какую.

Прием подвигался быстро. Даша вызывала больных, которых успела сама записать до прихода доктора.

Помогала им разуться, раздеться, меняла инструменты, бинтовала.

— Подержи! Шпатель смени! — поминутно обращался к ней Сергей Сергеевич. И если случалось назовет ее не по имени, а по привычке сестрицей, удивление сменялось у нее каким-то новым, незнакомым чувством уважения к себе, сознанием того, что, пожалуй, могла бы быть не тем, кто она есть. Сестрица. Так называют ту, которая всегда между доктором и больным.

— Что же ты? — Окрик Зборовского мгновенно возвращает к действительности. Ему и невдомек, о чем размечталась помощница. Сидя за столом, он листает амбулаторный журнал и попутно справляется о больных, прежде бывавших у него.

— Помнишь, Даша, ту женщину… почему не приехала в больницу?

— Какая?

— Да та, у которой зимой еще саркому определил?

— Марфа Воробушкина?

— Да. Что с ней?

— Известно что: померла. Поначалу по шептуньям ходила, столетник прикладывала, потом сдуру полоснула серпом желвак.

Юношеские, дерзкие замыслы. Сколько хороших напутствий давали петербургские коллеги, провожая его в земство. Говорили о высоком призвании служить простым людям, о Пирогове, Сперанском, о широком поле деятельности для врача в деревнях. Говорили… говорили… А здесь по сей день заразных больных не отделить от здоровых. Эпидемия за эпидемией. Хоть бы один барак построили! Земская медицина — силища?.. А на весь уезд всего четыре врача. На несколько волостей — один фельдшер. Зато знахаркам раздолье… Не уподобился ли сам он Дон-Кихоту, ломавшему копья о мельничные крылья?..

Народ ли к теплу поокреп, но больных сегодня оказалось поменьше, освободились ранее ожидаемого. Сидя на единственном стуле — а то все табуреты да скамьи, — доктор от нечего делать просматривал амбулаторный журнал.