Светка – астральное тело

Никакой женщины в избе не обнаружила, и внутренность косоголового домика оказалась всего-навсего ковригинской комнатой, где все было на своих местах, даже серебряные подсвечники Юлией были не унесены, а сам Александр Илларионович сидел в кресле, тоже известном – с высоким подголовником, со старой обивкой – серым гобеленом в розах. На подлокотниках, где обычно лежали руки Ковригина, розы стали чайными, бледно-желтыми. Сейчас же руки свои Александр Илларионович аккуратно уложил на коленях. Но что-то было иначе.

– Светочка! Радость-то какая – вы прибыли! – воскликнул он. – Я жду, жду.

– Калорийку вам искала, на Калининский в «Хлеб» ездила, а то тут нет, – сказала Светка, – и творог достала, пойду сделаю вам ленивые вареники.

– Тут нет кухни, Светочка, – сказал он.

Действительно, не было двери, ведущей в коридор, а во всех окнах комнаты (вот что – иначе!) виднелась снежная равнина.

– Я не голоден. Сядьте, – сказал Александр Илларионович, – поговорим. Рассказывайте.

Он всегда ей говорил: «Рассказывайте», будто она была вместилищем вороха новостей, интересных событий. Будто ее жизнь не тянулась по веревочке «поликлиника – вызовы – дом», где ее собственные житейские передряги были однообразны и никакого интереса представить не могли. Но ведь он уже давно был замурован болезнью в этих четырех стенах с тонкой перегородкой, где пульсировал воинственным перестуком каблуков Юлии враждебный мир. А Светка приходила с воли. И рассказывала про пациентов, про Вадика и Рудика, про Валентину. Про Леокадию Петровну и ее Париж. Он слушал жадно, смеялся, горевал вместе с ней.

– Рассказывайте, – повторил Александр Илларионович.

– Мне сказали, что я астральное тело.

– В каком смысле? – он нахмурился, не понял, а потом: – Да, да, пожалуй. Применительно к бытующим категориям нравственности, вы действительно надземны.

– Нет, – поправила Светка, – это означает, что у меня сильное поле и я могу воздействовать на болезни и прочее.

– Кто это сказал?

– Так, одни люди, – неудобно же было говорить, что это «шапки».

– Как воздействовать? – Александр Илларионович заинтересовался, оперся ладонями о подлокотники.

– Наложением рук. И дистанционно. – Но для точности добавила: – Наверно.

Он улыбнулся нежно, почти влюбленно:

– У вас и вправду целительные руки, я могу присягнуть. Но главное – могущественное поле вашей души, способное врачевать недуги нравственные.

– Тоже наложением или дистанционно? – с сомнением уточнила Светка.

В комнате плавал полумрак, но снежное поле в окнах светилось, как подожженное лиловым пламенем спирта. «Где же Максим Максимович?» – с ужасом спохватилась Светка, бросилась к окну. Белизна была чистой и бескрайней. Сильное снежное поле растворило в себе слабого Шереметьева. А Светку – нет.

«Может, правда, надо попробовать! Наложением? Или дистанционно?» – подумала она.

Но лукавить с самой собой не хотелось. «Шапки-дуры могут свою ахинею нести, а она-то, Светка, ни в какие „сеансы“ не верит, все-таки медицинский работник». Но в то же время манило сказанное Александром Илларионовичем про лечение нравственных недугов. «А вдруг я правда могу?»

VIII

В давние времена, когда в городе Ташкенте проложили первую трамвайную линию, какой-то старый узбек, созерцая движение трамвая, этой непостижимой повозки без лошади, а лишь твердой вздыбленной уздой касающейся натянутой над улицей проволоки, сокрушенно покачал головой:

– Ай, ай, ай! Совсем человек дурак остался!

История эта, когда-то рассказанная Швачкину, всегда приходила на память Федору Ивановичу, когда он читал об очередном чуде научно-технического прогресса. Его ум гуманитария, которому были доступны любые философские категории, ум, умевший «разъять алгеброй гармонию», школярски пасовал перед самым немудрящим порождением технической мысли. Вопросы «Почему звенит дверной звонок?» или «Что приводит в движение автомобиль?» – были пронизаны для Швачкина устрашающим мистицизмом.

А неутомимый век ежедневно сжимал вокруг Швачкина плотное кольцо информации, и из этого окружения непостигаемости, член-корреспондент наш никак прорваться не мог.

Если подумать: ну, не мог и не мог. Каждому свое. Однако и это обстоятельство тяготило Федора Ивановича, вздымая целые «цунами» неприязни к коллегам из отделения естественных наук, позволявшим себе свободные и безапелляционные суждения по вопросам литературы и искусства. И когда разговор переходил на проблемы научных открытий в областях, не подвластных швачкинскому пониманию, он и говорил: «Совсем человек дурак остался!»

Однако говорил он это с интонацией, которая внушала собеседнику: вы вот позволяете себе высказываться о предметах, в которых вы ни уха, ни рыла, а я тоже мог бы поразмышлять о ваших технических изысках, но понимаю в отличие от вас, как смешны разглагольствования дилетанта.

Могущество швачкинского ума и эрудиции никем не должно было ставиться под сомнение.

Цитатой старого узбека Швачкин пользовался и в иных целях. В целях унижения подчиненного или студента.