Светка даёт в табло

— Ну-ну. А Летов, кстати, эту песню пел. Пел, слышала?

— Не помню такого.

— Ага, — говорит он. И столько многозначительности в это «ага» впихивает, что хочешь-не хочешь, из себя выйдешь. Ну, я и вышла.

Потом мне было за себя стыдно. Хотя… вру. Нет, стыдно не было, просто я удивлялась, что повела себя таким нетипичным образом. Я вскочила и так сильно повысила голос, что почти кричала.

— Да ты просто с жиру бесишься! Ты сам хоть слышишь, что несёшь? Со стороны послушай! Великие цели тебе подавай? Ты правда засел в этой замшелой дыре, потому что тебя съедает тоска по смутному будущему? Смысла нету в нашей жизни? Мы глупо тратим своё время? А сам-то, гляди, с айфончиком ходишь, музыку слушаешь. На ферму в навозе ковыряться не едешь. На стройку зимой и летом впахивать тоже не спешишь! Ну ты и придурок!

Кажется, я ещё что-то говорила, и вся суть моих претензий сводилась к тому, что некоторые слишком уж зажрались.

Он тоже вскочил, слушал внимательно, до самого конца, пока я совсем не выдохлась, а потом серьёзно спросил:

— Ты что, кричишь?

Я, конечно, тут же замолчала. Щёки покраснели от стыда. Не помню, когда в последний раз я повышала голос. В смысле, не продуманно, не специально, а потому что реально вышла из себя.

Он тем временем глянул на айфон и поцокал языком.

— Надо же, как уже поздно. Иди, а то тебя будут ругать.

Сегодня, насколько я знала, вместо кружков будет профилактическая беседа, на которую не стоит опаздывать. Привычным жестом я потянулась к карману, достать смартфон и посмотреть время, но вовремя вспомнила, что связи меня лишили. Лёва, однако, жест заметил и усмехнулся.

— Постой! А откуда у тебя телефон? — Как я сразу не поняла?

Он пожал плечами.

— Ну, говори! Ты разве здесь не на исправлении?

— На исправлении, конечно. Не на отдыхе же.

— Тогда почему у тебя телефон не отобрали?

Он сморщил нос.

— Ну так что?

— Не скажу.

Как бы его заставить? Странно, и не только это.

— И почему ты не бежишь к себе в корпус?

— Я не спешу.

— Почему? Тебя не накажут?

— А ты боишься, что тебя накажут?

И смотрит так знакомо. Провоцирует.

Первым делом хочется презрительно фыркнуть и доходчиво объяснить, что наказание — последнее, чего я боюсь. Но там Светка, а она если разволнуется, точно куда-нибудь влипнет. И я буду думать, что из-за меня.

Если она запаникует… Нужно идти, идти немедленно.

Я развернулась к двери, мысленно прикидывая, как быстро успею добежать. Сделала пару шагов.

И тогда он спросил:

— Завтра придёшь?

Никогда раньше я не спотыкалась на ровном месте, да так, что чуть не грохнулась на пол, чудом удержалась. Никогда прежде я не боялась оглянуться.

Ответить я не смогла, просто пожала плечами. Прямо так, на ходу.

В корпус удалось прибежать вовремя. Всю беседу, которую проводили вожатые и какой-то скучающий мужчина, как потом выяснилось, психолог, я улыбалась как полоумная. Или как счастливый человек — одно и то же. Мне даже замечание сделали, мол, нечего так явно демонстрировать насмешку, а то отхвачу наказание за неуважение к старшим.

Будто с помощью наказаний можно добиться у человека уважения. Самая большая ошибка этих так называемых воспитателей.

Но мне было всё равно, я думала о другом.

Я стала ходить на чердак каждый вечер.

* * *

Сложнее всего, как я думала, дастся разговор о пропаже таланта и о том, что он больше не рисует. И почему. Но на деле вышло легче лёгкого. Я спросила, что случилось, отчего он сидит вечерами перед пустым листом бумаги, злится и не пробует даже поднести карандаш к бумаге?

А он пожал плечами и сказал — не знаю.

— Но так не бывает! С чего всё началось? Что-то же случилось перед этим?

И снова ухмылка и прищуренные глаза, голос такой сладенький-сладенький:

— Угу, мне нанесли травму, и я не могу с ней смириться. На это намекал и психолог, и родители, и учителя. Что случилось? Наверняка тебя кто-то обидел? Не может быть такой стопор без причины. Значит, случилось непоправимая трагедия. Какая? Неужто такая страшная, что ты не можешь произнести о ней вслух? Настолько ужасное происшествие, что стыдно признаться? Скажи, ведь ты ни в чём не виноват! А я сказать не могу, потому что ничего не случилось. Только и думаю, что они так все забегали и засуетились в тот самый момент, когда я выиграл престижный конкурс. Мою конкурсную работу продали с аукциона за сорок семь тысяч евро.

— За сколько?!

— И всё ушло. — Он с досадой смотрел по сторонам, будто пытался найти где-то вокруг пропавшее вдохновение. — И ушло так незаметно. Мою работу высоко оценили, мне поступил заказ на следующую с оплатой больше сотри штук евро. Даже для моих родителей это ощутимые деньги. И вот… я как обычно включил музыку, подошёл к мольберту, собирался дописать то, что начал — речную заводь и яркое солнце над лесом — и не смог. Будто внутри что-то выключили.

Я даже никогда не слышала, что художник может заработать такие деньги. Но учитывая его стенания о бесполезности и бессмысленности существования нашего поколения…