Светлая даль юности

В Мотыгино я не однажды заходил к одной чудесной старушке — бывшей рыбачке, чинившей теперь рыболовные, сети для рыбозавода. Я с интересом наблюдал за ее работой, а она, по привычке людей, не любящих работать молча, рассказывала мне то о своей жизни, то о рыбачьей артели и годах войны. Из ее уст я услышал несколько интересных, тронувших меня историй; они к тому же были поведаны мне очень своеобычным, красочным языком. Эта старушка оказалась в моем романе об Ангаре. Она стала матерью Арсения Морошки. Многие говорят, что Анна Петровна — один из наиболее удачных женских образов в моих книгах. Очень сожалею, что ее речь менее своеобычна и красочна, чем у той милой старушки, — мне было трудно уловить все оттенки сибирского говора, сохранившегося лишь в таких местах, как Приангарье.

Главная же героиня романа Геля отыскалась совсем уж случайно. При первой встрече с нею я и не подумал, что она станет моей героиней. Но неисповедимы пути творчества! История любви и нелюбви Гели была услышана мною опять-таки не на шивере Аладьина, а совсем на другой шивере. В действительности эта драматическая история продолжалась около полугода. Мне нужно было уложить ее в строгие временные рамки моего романа, то есть не более как в два месяца. Немало пришлось поломать голову, чтобы найти логичный, правдивый, но очень сжатый (до предела!) путь развития ее драмы. Особенную трудность представляли поиски ее финала. До сих пор некоторые читатели, не понявшие всей сложности отношений между Морошкой и Гелей, находят неоправданным ни отъезд девушки с шиверы Буйной, ни тем более — внешне спокойную реакцию на это Морошки. А как он, спрашивается, должен был вести себя в то время? Пытаться задержать при себе Гелю, которая готовилась стать матерью и думала только о своем будущем ребенке? Он знал, что Геля к нему вернется, да и она это знала.

Образ Гели стоил мне многих бессонных ночей, и выписан он, как мне кажется, мягко — акварелью. И поэтому он, может быть, очень любим мною.

Остается добавить, что каждая из трех историй, использованных в романе, в действительности развивалась совершенно обособленно, нигде не соприкасаясь с какой-либо другой. Каждая из трех человеческих судеб в отдельности могла стать основой для художественного произведения, но мне требовалось сделать из них некий сплав в одном романе. Пришлось отступить от некоторых подлинных событий, переделать другие до неузнаваемости и, наконец, придумать новые, — и только в результате вот такой «переплавки» была создана, как мне думается, простая, естественная, современная история взаимопониманий трех людей в романе. Причем она происходила не где-нибудь, а именно на шивере Буйной, в атмосфере горячей работы прорабства, ведущего взрывы на Ангаре.

Кажется, я увлекся, зазвав читателя в свою лабораторию. Но без этого нельзя, раз речь идет о сложном писательском труде…

III

31 декабря 1966 года я писал в «Литературной газете»:

«Наконец-то дописаны последние страницы нового романа «Стремнина». Кончилась пятилетняя «сладкая каторга». Впрочем, еще какое-то время буду не спеша, тщательно отделывать завершающие главы. Да и нелегко расставаться с рукописью, как с домом, где живут близкие, дорогие люди, с которыми так много прожито за пять лет».

Действительно, я еще долго не мог расстаться с рукописью «Стремнины». Но и после того, как расстался, мой роман увидел свет только через два года! В чем же дело? Нелегко написать художественное «произведение, но опубликовать его иногда гораздо труднее. Не стоит распространяться о тех сложнейших взаимоотношениях, какие существуют в литературной среде. Они не всегда идеальны.

Долгая борьба за «Стремнину» отняла у меня так много сил, что я вновь оказался в больнице. И тут, всего через месяц после опубликования романа в журнале «Москва», я получил известие о присуждении мне за него второй премии Президиума ВЦСПС и Союза писателей СССР на Всесоюзном конкурсе на лучшее произведение о советском рабочем классе. Конкурс проводился впервые и был посвящен 100-летию со дня рождения В. И. Ленина.

Кстати, несмотря на почетную премию, наша критика обошла роман полным молчанием. Порадовало меня лишь небольшое письмо В. Озерова. Вот оно:

«Дорогой Михаил Семенович! Большое спасибо за «Стремнину». С интересом прочитал. Крупные характеры, большие дела, бурные страсти, — все это, по-моему, и составляет смысл нашего времени. Поздравляю. Новых Вам книг, крепкого здоровья, счастья! Ваш В. Озеров. 31.1.71 г.».