Светлая даль юности

После завтрака он вместе со мной пошел в волисполком. На крыльце повстречались с товарищем Бородулей — неугомонный председатель уже собрался в разъезд.

— Слушай-ка, Григорьич, погоди, — остановил его отец. — Слушай-ка, а ведь мы с тобой зря решили изрубить паровики. Сгоряча. Ты поглядел бы, что я вчерась наделал! Все до невозможности изуродовал. Куда оно годится теперь, то железо? Хлам! Выбрасывать надо! А ведь можно было по-хозяйски решить: найти жестянщика, наделать ведра…

— А потом? — с кривой ухмылкой спросил Бородуля.

— Распродать! Народу одна польза.

— Ну и удумал же ты, Леонтьич! Вот голова! — зашумел горячий Бородуля. — Да ты сам-то случаем не начал прикладываться к лагункам? А чего же тогда ересь несешь? Где нам тут железные заводы заводить? Да еще торговлю? Тебе забот мало? Руби и выбрасывай!

— Больше нечего, все изрубил, — вздохнул отец. — Ну, а кадки?

— Вот кадки — продай.

— Опять же они, Григорьич, на торгах тем же самогонщикам достанутся! — возразил отец. — Не-ет, как хошь, а это не дело! Ни паровиков, ни кадок им не видать! Вот так-то лучше! — Отец приблизился к Бородуле и заговорил потише. — Ты знаешь, что я надумал? Раздать кадки вдовам, у каких мужья погибли, наши товарищи-партизаны!

— А как? Без всякой платы?

— Знамо дело — без платы! — оживился отец, заметив, что его мысль как-то задела Бородулю. — Какая со вдов плата? Вдовье спасибо нам всего дороже!

— Вот тут ты здраво, здраво, — даже несколько растроганно одобрил Бородуля. — Только кто этим делом займется?

— Да я сам займусь! — ответил отец. — Свяжусь с сельскими Советами, у них все вдовы на учете. За три дня все кадки развезут. А ведь скоро огурцы солить!

— Действуй! — распорядился Бородуля.

И действительно, отец очень быстро осуществил свой план. Но он совершенно не предвидел тех последствий, какие вызовет его добродетельная затея. Слухи о ней, несомненно, с необычайной быстротой облетели всю волость и взбудоражили самогонщиков, с нетерпением поджидавших новые торги. А тут как раз подошло воскресенье — базарный день в Больших Бутырках. На площади спозаранку собралось много разного люда. Самогонщики хорошо знали друг друга: сват да брат, свояк да кум. Возмущенные подвохом отца, они собирались кучками у своих возов и гудели в бороды. Вскоре, здорово растравив себя, большой толпой двинулись в сторону нашего двора.

Впереди толпы шел коренастый бородач в жилете поверх синей, в горошек, сатиновой рубахи, в широких шароварах, заправленных в яловые запыленные сапоги. Сейчас многие посмеиваются над изображениями кулаков на плакатах первых лет Советской власти. А ничего смешного тут и нет: художники зачастую списывали их, как говорится, с натуры. Тот, что вел толпу к милиции, был кряжист, бородат, на его жилете сверкала золотая цепь! Он будто только что сошел с плаката! Несомненно, он не однажды видел свой портрет на плакатах, какие тогда доходили даже и до сибирской глуши. Но, стало быть, он и чихать не желал на свое плакатное изображение! Он отказывался от всякой маскировки, тем самым стараясь с предельной наглостью показать полную уверенность в своем могуществе. Он понимал, что для него миновали лихие, ураганные годы. Можно было уже расправить грудь. Приближаясь к нашему двору, он ускорял свой твердо печатающий шаг и чем-то вдруг напомнил мне колотящего ногами о землю коренника в паре Бородули.

Правда, в постепенно растягивающейся толпе, пылящей за плакатным вожаком, по внешнему виду никого нельзя было зачислить в его клан. Это были обыкновенные, разномастные на вид мужики. Одно их сближало — большое возбуждение. Впрочем, негодующая разноголосица над толпой у нашего двора постепенно стихла. Но это показалось мне еще более угрожающим.

Почуяв недоброе, я скрылся за калиткой и щелкнул железной задвижкой. Со второго этажа спустился отец, и я сообщил ему с тревогой:

— Идут!

— Вижу.

Оправив на себе гимнастерку и ремень с кобурой, отец подошел к калитке, в которую уже стучали, и открыл ее молча. Несколько секунд он с усмешкой смотрел на вожака толпы.

— А-а, это ты, Филимон Трухляев?

Трухляев твердо поправил отца:

— Мы.

— Стало быть, с большой нуждой, раз с такой подмогой?

Сдерживая себя, Филимон Трухляев весь побурел от прилившей крови. Прикрывая задубелой ладонью волосатый рот, он откашлялся и спросил приглушенно:

— Когда же торги? Пора бы…

— Торгов больше не будет, — ответил отец.

— Поди, уж расторговались, чо ли?

— Что спрашиваешь? Знаешь ведь…

— Знать-то, понятно, знаем! — Голос Трухляева вдруг загудел свободно, басовито. — Но вот скажи-ка нам на милость, по какому же закону вы отменили торги? И раздали кому попадя наши кадки?

— Взяли да и раздали. Вдовам.

— Самоуп-равство! Своево-олие!

— У каждой власти — своя воля.

— Выходит, ваши законы вроде дышла? Куда повернул, туда и вышло?

— А ты что, гражданин Трухляев, пришел допросы мне учинять? — В спокойном тоне отца уже чувствовалась некоторая острота. — Откуда, знать бы, взялись у тебя такие права? Кто тебе дал их?