Светлая даль юности

Полячка обрадовалась, когда Егорша наконец-то отдал ей утку, тут же присела рядом с нами на дрова и, расхвалив нашу добычу на своем странном, но довольно понятном языке, очень ловко и аккуратно принялась за дело. Она сидела с нами не более получаса, но успела понравиться мне еще и своим умением делать с изяществом даже такую неизящную работу, как потрошение убитой утки. Полячка оказалась, кроме всего прочего, и дотошной, и догадливой. Она нашла даже дробинку в тушке утки и воскликнула:

— А-а, бах, бах!

Егорша отнес утку в погреб, но полячка и тогда не ушла от нас, а попросила камышовых рожков — корней, оказывается, она знала, что они съедобны. «Все знает, — подумалось мне. — Смышле-еная!» И мне еще более стало удивительным, что такая умная женщина, встретив отца Егорши, решила расстаться с родными, с родным краем и отправиться в Сибирь. «Вот это любовь!» — восторгался я, наблюдая за полячкой. Хрумкая и словно чувствуя, что я думаю о ней, она несколько раз останавливала на мне свой мягкий светящийся взгляд. Потом заговорила на своем языке, ласково касаясь ладонью моей правой, отчего-то немного горевшей щеки:

— Больно? Очень больно?

Ночевали мы с Егоршей в прохладной кладовочке. Всю ночь мне снились разные молодые женщины, живущие в каких-то далеких краях, но я знал, что все они полячки, у всех мягкие, ласковые руки, и все они касались моей правой щеки. И мне было очень приятно от их ласки…

Утром, едва мы вышли из кладовочки, я спросил своего дружка:

— Что у меня со щекой?

— О-о! — поразился Егорша. — Горит?

— Огнем пылает!

— Дак это, должно, от пороха…

В доме Егорши нашлось небольшое зеркальце. Взглянув в него при ярком утреннем солнце, я обомлел: вся моя правая щека была красной, воспаленной, вся в мелких гнойничках, в них очень хорошо виднелись порошинки.

— Выковыривай! — взмолился я перед Егоршей.

Егорша раздобыл у матери иголку и сказал, собираясь взяться за непривычное дело:

— Ладно, что в глаз не попало.

Операция продолжалась не менее часа. Мы работали с Егоршей посменно: каждая порошинка удалялась из гнойничка с трудом. Вся моя правая щека была исковыряна иголкой и кое-где кровоточила. Удивляюсь, как все в конце концов обошлось благополучно. И даже догадливая мать так-таки не дозналась, что произошло со мною на озере.

…Через неделю я уже вновь постреливал из хорошего одноствольного дробовика, найденного в амбарном арсенале. Неприятное происшествие было напрочь позабыто: охотничья страсть разгорелась с новой силой.

Свежий мед

Моя служба в волисполкоме шла успешно. Кроме ведения журналов «входящих» и «исходящих» бумаг, заготовки конвертов и рассылки почты, меня со временем стали загружать и перепиской многочисленных директив, имевших, по заверениям их сочинителей, огромное значение для Советской власти в деревне. У многих тогда чесались руки от директивного зуда!

Не меньше других любил сочинять директивы и товарищ Бородуля. Он был убежден, что у него они получаются наиболее содержательными и крепкими по стилю. Действительно, его директивы всегда были устрашающими, грозными, но, к сожалению, в отношении грамотности весьма далекими от совершенства. Когда-то давно товарищ Бородуля, вероятно, неплохо овладел самой начальной грамотой, но в дальнейшем за неимением свободного времени не успел набить руку в работе с пером.

Переписывал директивы товарища Бородули обычно делопроизводитель Плотников, молодой человек, вероятно, окончивший гимназию и даже сочинявший стихи. В его распоряжении находилась старенькая пишущая машинка «Ундервуд». Молодому человеку очень надоедало стучать на ней одним пальцем, и однажды он сочинил стихи о своей нелегкой доле:

«Ундервуд» мой, «Ундервуд»,
Оцени хоть ты мой труд.
Бью по буквам, как кулик.
День томительно велик!

Плотников всегда потешался над директивами товарища Бородули, особенно в его отсутствие, и подбивал потешаться всех остальных в канцелярии. Прерывая работу, он как бы между прочим прочитывал вслух какую-нибудь фразу из очередной директивы и заливался на весь дом счастливым смехом. Его поддерживали кто как мог и смел: хихиканьем, коротким смешком, утробным стоном или какой-то болезненной икотой. Гоготать вовсю побаивались. Возможно, многих смущало мое поведение: один я никогда не смеялся над товарищем Бородулей, а лишь еще усерднее углублялся в свои бумаги. Мне не нравилось, что сотрудники канцелярии насмешничают над председателем волисполкома. В эти минуты я всегда вспоминал своего отца, который тоже не был силен в грамоте. И мне думалось, что смеяться над товарищем Бородулей — все равно что смеяться над отцом.

Но в машинке «Ундервуд», возможно, в соответствии с желаниями Плотникова довольно часто случались большие и малые поломки. И тогда размножать директивы товарища Бородули приходилось от руки, чаще всего — мне.