Светлая даль юности

У нас, деревенских мальчишек, не принято было целоваться-миловаться с кем-либо, даже с родителями. Это считалось самым дурным тоном, заведенным лишь у «образованных» — далеко не лучших людей. Целоваться же с девчонками — вообще отвратным делом, которым занимаются лишь парни и девки, когда скрываются от людей в укромных местах. Не хотелось даже смотреть на Полинку, когда она просила поцеловать ее в щечку, но именно в эти секунды почему-то от нее невозможно было оторвать взгляд. Светленькая, белобрысенькая, она смотрела на меня с такой любовью и надеждой, будто ожидала какого-то чуда. У нее вот-вот должны были навернуться слезы.

Однажды, не выдержав ее взгляда, стараясь поскорее успокоить ее, я быстро нагнулся и прикоснулся губами к ее пухленькой, розовой щеке. Боже мой, что тут произошло! Со слезами на глазах Полинка обхватила меня за шею.

— Ты что, очумела? — возмутился я и грубо отстранил ее от себя.

После этого случая я стал особенно избегать встреч с Полинкой. Но она с того дня, наоборот, будто еще больше расцвела. По воскресеньям, стараясь застать меня дома, она совсем рано стала появляться на нашем дворе. И всегда — чистенькая, беленькая, нарядно одетая, с бантиком на кудрявой голове, с веселым, ласковым взглядом, пахнущая какими-нибудь сладостями или сдобой. Появлялась она всегда, конечно, с мамой…

— Мы не рано? — с очаровательной улыбкой спрашивала у меня Евгения Александровна. — Полиночка, едва встанет, не дает мне покоя. Знаете, ей очень нравится быть с вами, и она боится, что вы куда-нибудь уйдете с утра пораньше. Не уходите, пожалуйста, поиграйте с нею. Она умная девочка и вас очень любит.

Я пытался увильнуть, объясняя заботливой маме, что у меня много неотложных дел. Заодно мне хотелось осторожно намекнуть Евгении Александровне, что Полиночке лучше всего играть со своими одногодками или, скажем, с моим братом Фадиком, но не со мной. Для меня Полинка казалась совсем маленькой, неразумной девочкой; у нас, по моим суждениям, не могло быть ничего общего, словно мы были из двух разных миров. Но мне никогда не удавалось убедить Евгению Александровну. Она легко умела доказать, что ее Полиночке лучше играть именно со мной. И мне скрепя сердце приходилось уступать ее просьбе.

Однако дав согласие, я играл с Полинкой весьма неохотно и всячески избегал оставаться с нею наедине, хотя она и следовала за мною по пятам…

Однажды мне все же удалось ускользнуть из дома до ее появления. А около полудня, вернувшись из бора с корзинкой грибов, я увидел Полинку у своих ворот. Она отчего-то сильно порозовела, — вероятно, долго стояла на солнце.

— Я ждала тебя. Весь день… — сказала она.

Я готов был провалиться сквозь землю, чтобы не слышать этих ее слов. Мне от них почему-то было стыдно…

В другое воскресное утро Полинка явилась на наш двор одна, с белой эмалированной кружечкой, полной крупной и спелой степной клубники.

— Это тебе, — проговорила она шепотом.

Она, вероятно, хотела задобрить меня. Это возмутило до крайности. Я нередко бывал горячим, вспыльчивым, а тут и вовсе взбунтовался. Заподозрив, что Полинка принесла мне ягоды по подсказке матери, я стал говорить о ней нелестные слова. Но Полинка вдруг зарыдала и даже рассыпала немного клубники из своей кружечки. И я понял, что ошибся: Полинка принесла мне ягоды, просто желая угостить, — от всей души.

— Ну ладно, ладно, — сказал я ей и немного приласкал, прижав к себе.

Полинка всхлипнула, уткнулась мне в бок.

Может быть, ей не хватало отца…

Именно в те дни неожиданные и бессловесные песни все чаще и чаще стали звучать в моей душе. Их рождение оставалось для меня поразительной загадкой. Но я как-то отметил про себя, что они, эти песни, частенько совпадают с моими мыслями о полячке, а вернее, с тем неясным образом молодой женщины, какой возник в моем сознании после двух памятных посещений Егоршина двора.

Но вот и случилось чудо.

На другой стороне главной сельской улицы, наискосок от нашего двора, стоял дом священника. У него была взрослая дочь, которая редко выглядывала за ворота, жила в полном одиночестве. Вероятно, она не считала возможным выходить на деревенские молодежные гулянки и быть на них белой вороной, а появляться одной в Народном доме побаивалась: кто-нибудь по тем временам мог оскорбить только за то, что она поповская дочка.

Однажды у ворот дома священника остановился сильно запыленный ходок с чемоданами позади пестерька. Из ходка соскочила на землю женщина в легкой — от солнца — шляпке и сразу же оказалась в объятиях выскочившей из калитки поповской дочери. Было ясно: откуда-то явилась ее подруга.