Светлая даль юности

…Я не сказал дяде Тимофею, что видел его Анку. Да и никому не сказал — ни дома, ни в селе. О своей странной ошибке я узнал очень скоро, всего через неделю, когда настоящая Анка, всем на удивление, вернулась в село, к дяде Тимофею. Узнал я об этом от отца.

— А ведь дождался Тимоша-то, вот чудо! — заговорил он однажды с ходу, переступая порог. — Вернулась к нему Анка-то, вернулась! В ноги повалилась, зарыдала и просит: «Прости меня, грешную, Тимоша, прости ради бога! Совесть меня замучила. Всю грудь мне иссушила…» Вот ведь как бывает…

Вскоре заявился ко мне секретарь комсомольской ячейки Виталий Голубцов, светлый вежливый парень лет шестнадцати, книгочей, заслуженно пользующийся славой молодежного вожака. Виталий подтвердил, что Анка действительно вернулась, а у дяди Тимофея сейчас в доме хоть шаром покати, да и двор разгорожен — вся ограда пошла зимой на дрова.

— А вы сходите к нему, — посоветовал нам отец. — Ну, не сегодня, скажем, а завтра. Надо теперь помочь бедняге. Скажите, что я дам ему коня из пригульных. Пусть пользуется, пока не найдется хозяин. А найдется — другого дам. И сбрую какую-никакую, хоть веревочную, а соберем…

— Конь будет, это хорошо, — сказал Виталий. — Но у него нет никакого хозяйства, чтобы каждый день было какое-то дело.

— Когда Анка уехала, все хозяйство у него обобрали, — ответил отец; вероятно; он уже кое-что разузнал об истории дяди Тимофея. — И кто обобрал-то? Сестры. У него две сестры, обе кулачки-мироедки. Одна забрала корову и пообещала давать ему молоко, другая — овечек, поросенка и даже кур.

— Что же делать с ними? — спросил Виталий.

— Все, что они награбили, — отберем, — твердо сказал отец; для него это дело было решенным. — Я уже говорил в Совете. Так что в несколько дней мы поставим Тимошу на ноги. Землю его — на две души — три года запахивали опять же сестры, а ему давали только куски хлеба. Пускай исполу отдадут зерно. Заставим. Найдем на них управу. Покос на него выделим. Тимоша с Анкой сами управятся с сеном! Вот и заживут люди! А двор…

— Двор мы огородим, — сказал Виталий. — Устроим комсомольскую помощь, навозим жердей, тальника, всё поставим. Неогороженный двор — не двор, а так, пустошь. — Он обратился ко мне: — Сделаем?

На другой день я вместе с Виталием Голубцовым пришел к неогороженной избенке дяди Тимофея. Навстречу нам вышел хозяин, а за ним — худая женщина во всем темном и заношенном. Она была некрасивой: землистое, уже морщинистое скорбное лицо, потухшие глаза…

Дня четыре мы, комсомольцы, во главе с оживленным, говорливым, хлопочущим дядей Тимофеем работали с утра до ночи, восстанавливая его разрушенное подворье. Сначала мы на трех телегах привезли жерди и тальник, потом протянули прясла, поставили простые ворота, какие делались в поскотинах, перекрыли прошлогодней соломой маленькие сараюшки — стойки для коня, коровы и овец. В полдень, пользуясь какой-нибудь короткой отлучкой дяди Тимофея, мы разбегались по домам, чтобы пообедать, — старались не ставить в неловкое положение хозяйку, обязанную, по заведенному исстари правилу, до отвала поить и кормить людей, собравшихся на «помочь». Потом хозяйка встречала нас у крыльца и, стыдясь смотреть нам в глаза, просила:

— Вы уж извините…

— Вот погодите, когда заживем… — просил и дядя Тимофей.

Теперь на него нельзя было, наглядеться. Он и раньше, несмотря на почти бездомную жизнь, не оставлял неизвестно откуда взявшейся у него привычки: всегда был чисто выбрит и причесан, по-крестьянски, но приглядно одет, даже безысходное горе не убило в нем тяги к чистоплотности и красоте и, стало быть, не убило его большой, всепоглощающей надежды. Сейчас же, то и дело забегая в избенку, где тоже из последних сил трудилась его Анка, посмотрев на нее, поговорив с ней, он выходил к нам и, весь светясь, сообщал:

— Все скоблит! И потолок, и стены…

С первого же дня, как мы появились у избенки дяди Тимофея, нами и нашей работой заинтересовалась девчонка лет тринадцати с соседнего двора. Чаще всего она подходила к пряслу, держа в руках, пожалуй, более чем годовалого толстопузого мальца, которому пора бы самому носиться по земле. Должно быть, у него отчего-то были немощны ноги, как у сидней. Девочка боялась опускать мальца на землю, а силенок держать его долго явно не хватало, и все ее большеглазое, бледное, но освещенное удивительной кротостью лицо напрягалось и розовело от натуги. Но она стоически терпела и терпела, следя за тем, как мы забиваем в землю колья, ошкуриваем жерди, ладим прясло, как будто ей впервые в жизни пришлось видеть такую работу. Но иногда, в полдни, вероятно, уложив мальца спать, девочка подходила к пряслу одна и, прижавшись грудью к верхней жердине, осматривала все подворье дяди Тимофея с таким живейшим интересом, словно на нем происходило какое-то чудо.