Светлая даль юности

У меня в мешке с хлебом лежал пакет, запечатанный по всем правилам, с адресом, по которому я должен был доставить Ермолаева. Но трудно понять, что происходит иногда с мальчишками в ранней юности. Я почему-то совершенно забыл взглянуть на пакет, а решил, что Ермолаева должен доставить непосредственно в тюрьму.

На окраине Рубцовки я окликнул первого встречного:

— Дядя, где здесь тюрьма?

— А вон она, — ответил дядя, хотя и глядел на меня недоверчиво.

Уездная тюрьма не была настоящей тюрьмой. Под нее был отведен обыкновенный крестовый дом, отобранный у какого-нибудь богача; окна его были зарешечены, а у тесовых ворот стоял часовой.

Ермолаев остановил коня перед воротами, а я, выхватив из мешка пакет и даже не осмотрев его, подал часовому. Тот осмотрел пакет со всех сторон и ошарашил меня:

— Валяй, паря, наперво в уездную милицию, там и сдашь пакет вместе с арестованным, а уж оттуда от попадет сюда…

До сих пор не могу понять, как я опростоволосился тогда в Рубцовке. Не иначе, часовой тюрьмы долго потешался надо мной…

Но еще больший позор ожидал меня в уездной милиции. Она тоже находилась в обычном крестьянском доме. Я очень торопился сдать Ермолаева и поскорее возвратиться домой. Мы оставили коня у ворот даже не привязанным и вошли во двор, поднялись на высокое крыльцо.

Взглянув на пакет, дежурный милиции спросил:

— Где арестованный?

— Вот он!

— А где конвоир?

— Я!

— Ты что мне голову морочишь? — рассердился дежурный. — Я при исполнении…

— Это правда, он, — подтвердил Ермолаев.

Но дежурный все еще не верил и сказал сердито:

— А вы пройдите вот сюда!

В это время в канцелярию зашел какой-то человек, вероятно, тоже сотрудник милиции, и спросил:

— Это чей же там карабин на ходке лежит?

На несколько секунд я обомлел, а потом стремглав бросился вон из канцелярии. И только когда я появился вновь с карабином в руках, дежурный произнес:

— Ну, дела-а! А если бы он убежал?

— Но ведь он не убежал! — возразил я резонно.

— Придется доложить.

— А чего тут докладывать? — вдруг расхрабрился я, поняв, что у отца могут быть неприятности по службе. — Пакет доставлен. Арестованный доставлен. Чего же еще?

— А ты нам не указывай! — совсем построжел дежурный: — Молод еще указывать! Нарушение есть? Есть.

— Дайте расписку, — перебил я его.

— Ишь ты! Знает!

На прощание я ободряюще кивнул Ермолаеву, сидевшему за перегородкой, и вышел из канцелярии.

На обратном пути где-то за Безрукавкой пришлось сделать остановку, чтобы попасти коня, который решительно отказывался бежать рысью. Я свернул с дороги и между кустов редкой здесь забоки выехал к самому обрыву над Алеем, где нашлось хорошее кормовое место, распряг коня и снял с него всю сбрую. Свесив ноги с обрыва, положив около себя карабин, я доел последнюю краюшку хлеба и засмотрелся на реку, на привольные заречные луга, заставленные островерхими стогами сена.

Меня все еще мучили раздумья о неизбежных неприятностях для отца, но они не могли заглушить во мне странной, непривычной, тихой радости. Мне было ясно, что она, эта радость, совсем не от горделивого сознания успешно выполненной ответственной задачи, которая как нельзя лучше утверждала меня в мире взрослых. Источником ее было, несомненно, ощущение внутреннего душевного обогащения от знакомства с Ермолаевым. Еще раз (в который уже раз!) я убедился, что в жизни все сложнее, запутаннее, драматичнее, чем кажется с первого взгляда, что совсем нелегко заглянуть в ее смутные глубины. Но заглядывать надо…

Захотелось пить. Я начал спускаться к реке. Мне уже не однажды приходилось наслаждаться чистейшей горной водицей, донесенной Алеем из алтайских гор: хороша водица! Может быть, только тепловата сейчас, при летней жаре. И вдруг под самым обрывом, где начиналась береговая отмель, я увидел хороший, сильный родник, выбивающий воду из недр земли толчками, с молодецкой удалью; ручей от родника, промыв ложбину, врывался в Алей и постепенно исчезал в его быстрине. Сразу видно, что родник живет давно, являясь, может быть, ровесником реке, и будет жить с нею вечно. «Вот хорошо-то! — обрадовался я, укладывая карабин около родника. — Здесь-то холодненькая — зубы заломит!»

Припав к земле грудью, я долго, с наслаждением пил из родника. Ломило зубы. Делая передышки, я опять и опять склонялся над родником, но никак не мог насладиться его освежающей и бодрящей водой…

Москва,

1980—1981

Жизнь и слово (О времени и о себе)

Глава первая

I