Светлая даль юности

Разучивая дома стихи, мы чаще всего делали это в присутствии взрослых, невольно знакомя их, зачастую неграмотных, с русской поэзией. Многие семьи гордились тем, что их дети наизусть знают стихотворения, и нередко заставляли читать их, когда все собирались у вечернего стола или приходили гости. Если учесть, что в крестьянских семьях тогда не знали никаких развлечений, кроме праздничных хмельных гуляний, хождения в церковь и посиделок, школа — через своих воспитанников — незаметно делала большое дело, знакомя крестьян с высокопатриотической и вольнолюбивой русской поэзией, воспевавшей родную землю, говорившей о суровой крестьянской доле, зовущей к свету и счастью. Не забыть, как затихали взрослые, когда звучали горькие слова:

Только не сжата полоска одна,
Грустную думу наводит она…

По себе знаю, как любовь к природе, усиленная поэзией, развивала в наших душах чувство прекрасного, пробуждала высокие порывы и мечты. Поэзия — родная сестра природы.

Забегая вперед, могу сказать, что именно о природе я и начал писать первые стихи. Сначала у меня, если выразиться с некоторой иронией, был «период устного творчества»: в изумлении от каких-то своих наблюдений, я внезапно начинал говорить о них «складно». Я еще, конечно, не придавал значения своей чудинке. Но в двенадцать лет — осенью двадцать первого года — я вдруг записал на бумаге то, что сложилось за день, — и только тут понял, что сочиняю стихотворения, чем-то похожие на те, какие читаю в книжках. Хорошо помню, как я поразился своему открытию и впервые задумался над тем, какое это чудо — поэзия.

…Всю свою жизнь, в каждой своей книге, я с большой любовью и признательностью рассказывал о природе. Я посвятил ей, может быть, свои лучшие строки, лучшие слова…

II

Но правомерно ли отводить природе такую большую роль в своем нравственном воспитании? Да, конечно, еще раньше, чем природа, моей Наставницей стала людская Жизнь, прежде всего в образе жизни нашей семьи. Однако с тех самых дней, которые сохранились в моей памяти, эта первая Наставница была для меня гораздо более немилостивой, чем природа. Именно по этой причине, может быть, я и тянулся к природе гораздо сильнее своих друзей. Я всегда находил у нее защиту и утешение. Она незаметно успокаивала меня и высушивала мои слезы.

Современная наука утверждает, что формирование человеческой личности определяется крупными потрясениями, которые случается пережить человеку в раннем возрасте. Такое потрясение принесла мне прежде всего первая мировая война. Помню, каким обездоленным и беззащитным почувствовал я себя, когда остался без отца. Помню горькие проводы рекрутов, письма с фронта — их приходилось постоянно читать по просьбе неграмотных солдаток. Помню безутешные вопли женщин, когда они получали посылки с солдатским обмундированием, обагренным кровью, — до сих пор не могу понять, зачем их слали с фронта в деревню. Не забыть, как возвращались с войны израненные фронтовики-калеки.

Поразил меня, например, случай с нашим соседом, сапожником, богатырского сложения дядей. Он был, кажется, самым высоким мужиком на нашей улице. И вдруг я вижу этого великана ниже себя ростом — ему отрезали ноги, и он с большим трудом передвигался на низенькой тележке, колесики которой утопали в песке.

С непередаваемой горечью узнал я и о несчастье родного дяди Григория, младшего брата моего отца, отравленного газами. Когда он явился с фронта, за ним стали замечаться разные странности. Оказалось, дядя Григорий, смирнейший деревенский парень, стал в солдатчине психически больным человеком — не вынес ужасов войны.

Вот такие случаи волновали, потрясали и оставляли в душе горький, как полынь, осадок…

Отец мой не был на фронте. Как столяр первой руки, он отбывал воинскую службу в оружейной мастерской военного ведомства в Иркутске. Четыре года он прожил в среде революционно настроенного мастерового люда. Именно в годы войны окончательно сложилось его мировоззрение, утвердились его политические взгляды. Он принимал активное участие в бурных революционных событиях, происходивших после свержения царизма в Иркутске. Вернулся он домой человеком твердых и, может быть, несколько романтических убеждений.

Спокойный, добрый и ласковый, отец часами занимался со своими сыновьями (нас было три брата, четвертый умер, прожив не больше года), показывал свои инструменты, с необычайной увлеченностью рассказывал о своем любимом столярном деле. Он часто ходил в совдеп на разные собрания и митинги и всегда возвращался оттуда заметно возбужденным. С затаенным дыханием я ловил каждое отцовское слово. Несомненно, именно он, отец, и пробудил у меня в то время живейший интерес к сельской жизни.

Вскоре он стал членом совдепа в родном селе Гуселетове. Когда же в Сибири произошел мятеж чехословацкого корпуса и разномастной контрреволюции, отец, вместе с другими застрельщиками новой жизни, под руководством матроса-большевика Ивана Гончаренко, в течение года участвовал в подготовке односельчан к восстанию против ненавистной белогвардейщины.