Светлая ночь

Она еще рзче отвернулась, передернувъ не только плечами, а всмъ корпусомъ. Ей пришло въ голову посмотрть, нельзя-ли перессть въ другое отдленіе, но потомъ она подумала, что это будетъ походить на то, какъ будто она испугалась его.

Прошло около получаса въ угрюмомъ молчаніи съ обихъ сторонъ. Потомъ онъ досталъ папироску и спросилъ вжливымъ тономъ:

– Я не обезпокою васъ? Сколько могу припомнить, раньше вы всегда разршали мн.

Она опять разозлилась, и больше всего на этотъ вжливый тонъ. Вмсто того чтобъ отвтить въ томъ же тон, она рзко проговорила:

– Вы могли-бы не давать себ труда припоминать, что было раньше.

– Въ настоящемъ случа это не составило для меня труда, – отозвался онъ, и по губамъ его скользнула снисходительная улыбка.

Онъ сталъ курить. Она могла-бы читать, но – странное дло – какъ-то не вспомнила объ этомъ.

Понемногу, она уже привыкла къ своему положенію. Обстановка неожиданной встрчи начинала даже интересовать ее. Гд-то, въ тайник ея женскихъ инстинктовъ, шевелилось любопытство. Улучивъ минуту, когда онъ смотрлъ въ сторону, она быстро, исподтишка оглянула его.

Онъ мало постарлъ и перемнился въ эти пять лтъ. Только лицо его сильно загорло, какъ будто даже огрубло, и на немъ легъ отпечатокъ грусти, напоминавшій о перенесенныхъ разочарованіяхъ, можетъ быть даже страданіяхъ. Марья Николаевна почему-то была довольна, подмтивъ это новое выраженіе на его лиц. Хотя она давно ршила, что все и навсегда кончено между нею и мужемъ, но въ эту минуту она сознавала, что ей было бы непріятно встртить его помолодвшимъ, поздороввшимъ, довольнымъ.

Она опять отвернулась и стала смотрть въ окно. Тогда онъ, въ свою очередь, остановилъ на ней долгій, внимательный взглядъ. Его глаза тоже искали чего-то новаго въ чертахъ ея лица. Она, не оборачиваясь, чувствовала этотъ устремленный на нее, изучающій взглядъ, и ей длалось неловко, но уже не досада, а какая-то печаль вторгалась къ ней, и давила возростающею тяжестью.

– Марья Николаевна, – вдругъ окликнулъ онъ ее.

Она чуть-чуть повернулась къ нему одной головой.

– Могу я просить васъ сказать мн что-нибудь о нашемъ сын? Вдь я пожертвовалъ имъ, уважая ваше материнское чувство. Пять лтъ я не имлъ о немъ никакихъ извстій, и видитъ Богъ, какъ мн было тяжело… – проговорилъ онъ тономъ, въ которомъ слышались и печаль, и смиреніе, и даже робость.

«Вотъ, если-бъ онъ раньше, всегда такъ говорилъ со мной»… пронеслось въ голов Марьи Николаевны.

– Боря ростетъ, изъ него вышелъ славный мальчикъ… – отвтила она.

Чувство материнскаго хвастовства сразу овладло ею. Ей захотлось показать ему карточку ребенка, которую она всегда возила съ собою. Она достала ее изъ сумочки и протянула ему.

– Вотъ, взгляните.

Ловацкій всталъ, взялъ карточку и долго смотрлъ на нее.

– Вы счастливе меня, вы черезъ нсколько часовъ прижмете его къ сердцу, расцлуете его… – сказалъ онъ дрогнувшимъ голосомъ. Для васъ сегодня дйствительно свтлый праздникъ. Но я буду счастливъ и тмъ, что видлъ его портретъ. Теперь онъ какъ живой будетъ стоять у меня въ глазахъ.

Въ разсянности, Ловацкій слъ не на прежнее мсто, а рядомъ съ женою.

– Не хворалъ онъ въ эти пять лтъ? Учился онъ чему нибудь? – продолжалъ онъ спрашивать.

Марья Николаевна, повинуясь тому-же материнскому инстинкту, стала разсказывать. Ее удивляло, что она можетъ такъ спокойно, даже съ удовольствіемъ, говорить съ человкомъ, который «разбилъ ея жизнь» (она все-таки была уврена въ этомъ); но вдь она говорила о своемъ Бор!

– Да, вы счастливе меня, – проговорилъ съ глубокимъ вздохомъ Ловацкій, и лицо его какъ будто больше осунулось, и самъ онъ какъ-то сгорбился, точно почувствовалъ на себ прибавившуюся тяжесть.

Она бокомъ взглянула на него, и что-то похожее на жалость прокралось ей въ сердце. Въ самомъ дл, вдь этотъ человкъ могъ не уступить ей своего сына; въ этомъ случа онъ пожертвовалъ собою.

– Вы дете изъ Вильны? – спросила она.

– Изъ за Вильны. Я жилъ въ имніи, хозяйничалъ… теперь ду въ Петербургъ, разсчитываю получить мсто, – отвтилъ онъ.

– Хозяйство не удалось?

– Напротивъ, оно пошло недурно; но я замтилъ, что начинаю тосковать, а это ужъ совсмъ не годится. И притомъ, въ Петербургъ меня тянуло потому, что тамъ я буду ближе къ… къ нашему ребенку.

Марья Николаевна промолчала. Ей хотлось задать одинъ вопросъ, но она сознавала, что это будетъ страшною безтактностью съ ея стороны. И тмъ не мене, она ршилась.

– Разв… никакая другая привязанность не помогала вамъ разсять вашу тоску? – бросила она ему, чувствуя, что краснетъ.

– Нтъ, ничего подобнаго не было, – отвтилъ онъ просто.

– Вы также устали сердцемъ, какъ я? – продолжала она, и позволила себ улыбнуться.

– Какъ вы? – переспросилъ онъ. – Не знаю. О васъ я ничего не знаю.

– Обо мн нечего знать. Я няньчусь съ Борей, немножко хвораю, вотъ и все, – сказала она.

И опять настало молчаніе.

Вошелъ кондукторъ, отобралъ билеты и поздравилъ съ праздникомъ. Когда онъ вышелъ, Ловацкій нершительно повернулся всмъ корпусомъ къ жен.