Светлая печаль Авы Лавендер

После дня летнего солнцестояния Генри говорил все меньше и меньше. Мы старались не впадать в уныние – этого в нашем доме хватало с лихвой. Вивиан полагала, что молчание сына связано с моим состоянием, но на самом деле Генри просто не находил стоящих тем для разговора. А говорил он только тогда, когда ему нужно было сказать что-то по-настоящему важное. Такое было правило.

В тот день, когда меня привезли домой из больницы, Вивиан обнаружила возле входной двери большой неподписанный конверт. Внутри лежали два чека на значительную сумму: один – мне, другой – Генри. К клею на конверте прилип медно-рыжий волос. Насколько Вивиан знала, Лора Лавлорн уехала в свой любимый восточный Вашингтон, как только официально разошлась с Джеком Гриффитом.

– Мир определенно меняется, – пробормотала Вивиан. Гейб сжал ей плечо.

Бывало, Гейб поддразнивал Вивиан по поводу «голого» безымянного пальца на левой руке, намекая таким образом в свойственной ему мягкой манере, как мечтает взять ее в жены. Она понимала, что проведет остаток ночей, видя сны рядом с добрым великаном, прижавшись спиной к его груди и с его ладонью на своем бедре. Но она также понимала, что никогда не выйдет замуж. Ни за Гейба, ни за кого-либо другого. «Так ли нуждается сердце в ювелирных украшениях?» – как говорила она.

С того дня, когда меня привезли из больницы домой, я пролежала на кровати животом вниз всю осень. Дни и ночи слились в единое целое, став плотной темной завесой для моих глаз, носа, рта, и я даже не могла вспомнить, как это – чувствовать на лице солнечное тепло. Когда листья начали желтеть, мама попросила Гейба передвинуть кровать так, чтобы, повернув голову, я могла смотреть в окно. Но когда листья потемнели и на моих глазах стали падать на землю и гнить, я поняла, что они напоминают мне о смерти.

Ближе к декабрю дожди поредели, серые грозовые облака, которые, как считали, должны были навсегда застыть в небе, все-таки рассеялись и наступила зима, принесшая с собой обледенелые утренние дороги и окна машин, а также небольшие дожди. Снег выпадет позже, в январе или феврале, и оденет город в белое, застав всех врасплох.

Двадцать первого декабря был день зимнего солнцестояния. Кроме того, он ознаменовал шесть месяцев со дня нападения на меня и спасительной смерти Натаниэля Сорроуза. В Вершинном переулке впервые отметили зимний языческий праздник, только в печальной и торжественной манере.

В те дни я часто думала о смерти, меня интересовало, как это – умереть, и интересовало так сильно, что я чувствовала, будто очертания тела расплываются, словно я уже давно превратилась в разлагающийся труп. Я представляла себе, что, когда умру, испытаю чувство, как от тех белых как мел таблеток, которые мне давала медсестра и от которых я впадала в такое оцепенение, что часы буквально истаивали, как утренний лед на окне. Словно я была ничем, незначительной тенью, шепотком, высыхающей на асфальте каплей дождя.

И хотя мысль о том, чтобы умереть, была привлекательна, сам акт смерти – нет. Чтобы умереть, требовалось слишком много действий. А если судить по недавним событиям, мой организм не собирается сдаваться смерти без яростной борьбы; и поэтому, если уж решиться себя убить, нужно удостовериться, что я смогу это сделать. Что когда все будет кончено, я буду надежно мертва, а не искалечена или полуневменяема, но все еще угрожающе жива. Я думала о том, чтобы набрать горсть мелово-белых таблеток и спрятать их за щекой или под матрасом, а после проглотить одним махом, запив стаканом холодной воды из-под крана. Я думала о том, чтобы проникнуть на кухню за ножом для стейка, настолько острым, что одного надреза на запястье вполне хватит – я не была уверена, что смогу убить себя дважды. Я часто раздумывала, не прыгнуть ли вниз с шаткой вдовьей дорожки на крыше дома. Если бы не вечные посетители, эти мысли привели бы к мрачным, отвратительным действиям. Возможно, именно поэтому ко мне все время кто-то наведывался.

Завтрак поручили Гейбу, и тот каждое утро стряпал что-нибудь простое и вкусное: оладьи размером с тарелку со шматами масла и стекающим по краям кленовым сиропом, жареные колбаски, ломти копченого бекона, яйца вкрутую – и подавал все это в парадной фарфоровой посуде Эмильен, с льняными салфетками и приборами из тяжелого серебра. Гейб ставил все на поднос и вместе с Генри нес наверх, в мою комнату. Только Генри в своей особой молчаливой манере мог уговорить меня поесть, но бывали дни, когда я не могла проглотить ни кусочка, – что ж, Труве был тут как тут.

Кардиген приносила обед; она исправно приходила к нам во второй половине каждого дня, когда положение солнца показывало час, а потом, с началом школьных занятий, чуть позднее. Она приносила домашние задания, читала вслух те страницы, что ей задавали, и шептала тайные планы, которые строила на будущее, когда мне станет лучше.

– Когда тебе станет лучше… – начинала она.