Светлана Аллилуева. Пять жизней

Светлана была далека от большой политики и не представляла значимости для Индии дружбы с Москвой. В августе-сентябре 1965 года проходила вторая индо-пакистанская война. Боевые действия завершились 22 сентября, после вмешательства Совета Безопасности ООН. Президент Пакистана и премьер-министр Индии 10 января 1966 года при посредничестве Косыгина, Председателя Совета Министров СССР, подписали Ташкентскую декларацию. Война завершилась, но мирное соглашение оставалось хрупким. В лице Москвы Индия нашла стратегического партнера. С помощью СССР началось перевооружение индийской армии, и правительство Индиры Ганди было заинтересовано в сохранении дружеских отношений.

Динеш, рассчитывавший после выборов занять пост министра иностранных дел, сказал Светлане прямо и откровенно: «Я думаю, вы понимаете, что премьер-министр не в сипах помочь вам. Даже после выборов, которые, я надеюсь, будут удачными для премьера, ничего в отношении вас не изменится. Вам необходимо самой добиться разрешения у вашего правительства жить в Индии. Тогда, конечно, мы поможем вам устроиться, но это нельзя превращать в конфликт между Индией и СССР».

Светлана поняла: на помощь правительства Индии она не может рассчитывать. Многие индийцы, с кем она заговаривала об этом, советовали ей обратиться в американское посольство, но пока она не была готова к этому шагу. Это было уже нечто иное, чем то, о чём она думала на берегу Ганга. Тогда она вспомнила об Эммануэле Д’Астье, единственном иностранном журналисте, которого она знала и с которым виделась три раза в Москве, — он приходил к ней домой, работая над очерком о Сталине. Д’Астье был женат на дочери Красина, советского полпреда в Лондоне, скончавшегося в Англии в 1926 году. Когда-то Люба Красина и её мама знали Надежду Аллилуеву, и, навещая Светлану, Д’Астье всегда передавал ей письмо от Любы и французские духи.

Светлана никогда Любу не видела, но обратиться ей было не к кому, и она написала письмо в Париж, рассказала о своей нынешней жизни и о нежелании возвращаться в СССР и напоследок спросила: возможно ли издать за рубежом книгу воспоминаний о своей семье? Она размышляла: будет ли интересно западному читателю то, что волновало её? В «Письмах» много личного, интимного, в них нет описаний политических событий, и это не мемуары политического деятеля или общеизвестной личности, писателя или артиста. Кроме того — она критично оценивала свой литературный дебют — это был её первый писательский опыт. Удачен ли он? Но в то же время, опровергая свои сомнения, она полагала, что публикация истории их необычной семьи позволит ей заработать и безбедно жить в новом для неё мире.

Лаконичная телеграмма, пришедшая из Парижа: «Да, воз можно», подтолкнула её к решению забрать у Кауля рукопись. Затем от Любы пришло письмо. Дочь большевика, близкого со ратника Ленина, одобряла её решение. Но практических советов, на которые Светлана рассчитывала, в письме не было.

Она вспомнила, как впервые встретилась с Д’Астье в июле 1962-го. Вскоре Микоян пригласил её на дачу и заметил, что ей «не запрещено» встречаться с прогрессивными зарубежными деятелями — Д’Астье был первым лауреатом Международной Ленинской премии мира, — «но лучше этого не делать».

Затем он напрямую спросил (зная о пристрастии Светланы к сочинительству, филолог всё-таки): «Тебе никогда не хотелось написать воспоминания? Пиши, если хочешь. Только не давай иностранцам, они будут охотиться за тобой».

Она ответила, что не собирается ничего писать — так оно и было на тот момент, но уже через год, на одном дыхании написав семейную хронику, она знала, что должна хранить её в тайне. «Письма» предназначены для самого близкого круга. Если власти о них прознают, то в лучшем случае заставят переделывать воспоминания, так же как принудили её дедушку, Сергея Яковлевича Аллилуева, переписывать мемуары, а в худшем случае — конфискуют, как в случае с романом Василия Гроссмана…

Она не представляла ещё, какой сенсацией окажется её книга, особенно страницы, описывающие смерть Сталина, не знала о распространяемых за рубежом слухах о заговоре и насильственной смерти и не предполагала, что, опираясь на её воспоминания, «сталинисты» напишут множество книг, а запомнившаяся ей фраза: «Хрусталёв, машину!» (возможно, на самом деле она звучала иначе) станет классикой в литературе о Сталине и названием художественного фильма Алексея Германа (1998). Но она знала: всё, что она скажет, будет воспринято как политическое заявление.

Она давала читать «Письма» своим друзьям, те были потрясены содержанием, и, к их чести, они умели держать язык за зубами. Информация о рукописи из их круга не вышла. КГБ, имевшее всюду «глаза и уши», оповещено не было.

* * *