Светлейший князь 2

Проснулся я через час в нашей юрте, у постели сидел капитан Пантелеев.

— Жива, не переживай, — Ерофей прочитал мои мысли, — твои над ней, как ворон над златом.

Ерофей покачал головой, поцокивая языком.

— Силен ты, Григорий Иванович, двух волчар уложить. Кто бы сказал, не поверил бы. А тут сам видел. Матерый волчище просто гигант.

— Федор молодец, сумел волчицу подстрелить, — Ерофей засмеялся.

— Ты, ваша светлость, молодому волку порвал все внутри, а матерого уложил ударом прямо в сердце. А у тебя ни царапины, одни синяки.

— Быка-то успели зарезать, в нем центнера три, не меньше.

— Конечно успели. Отдыхай, Григорий Иванович. В твоем гербе должен быть волк и Голиаф.

Последние слова капитана я слышал опять засыпая.

Опять я проснулся от того что кто-то нежно гладит меня и шепчет мне на ухо:

— Гришенька, золотко ты мое. Ты даже не представляешь, как я тебя люблю, — всё тело болело, как будто каток по мне проехал, но это не помешало понять что, кто-то это конечно моя Машенька.

Следующие три дня я провел лежа в постели, окруженный любовью и заботой супруги, которая в буквальном смысле сдувала с меня пылинки и кормила с ложечки.

Вечером третьего дня пришел Ерофей.

— Мы, ваша светлость, провели следствие. Приезжали урянхайцы, смотрели и головами всё качали. Мерген говорит, его охотники видели гиганта-волка, но он им не поверил, — капитан усмехнулся, — говорит решил, у страха глаза велики. Такого зверюгу они никто ни разу не видели.

Я молча слушал Ерофея и думал какие еще твари встретятся на моем пути. Чего и кого только нет на Земле-матушке.

— А почему не сказали о визите урянхайцев?

— В отсутствие светлейшего князя или когда ему например не здоровиться, — Ерофей многозначительно посмотрел на меня взглядом училки, объясняющей несмышленому первачку про дважды два, — бразды правления берет в свои руки его супруга светлейшая княгиня Мария Леонтьевна. Хватка у вашей супруги, Григорий Иванович, железная.

В справедливости слов Ерофея я убедился в этот же вечер, когда сказал, что завтра собираюсь на завод. Выслушав меня, Машенька нежнейшим голосом заявила, что она больше не отпустит меня никуда одного. Я открыл было рот, что бы возразить, но супруга горячим и жгучим поцелуем пресекла мою попытку начать дискуссию.

— Без тебя, Гришенька, нет жизни. Если умирать, то вместе с тобой, — я засмеялся.

— И ты бы вступила в бой с этими волками?

То, что я услышал, просто лишило меня дара речи.

— Да, мой милый. И поверь мне, еще неизвестно, кто уцелел бы.

Я посмотрел в глаза Машеньки, ставшие бездонными и холодными, и поверил ей. Но следующим утром мы никуда не поехали и еще два дня я провел в тишине и покое, занимаясь написанием своего медицинского трактата, проведя два четырехчасовых занятия со своими докторами.

Субботним утром девятнадцатого ноября мы открыли лабораторные чашки, куриный бульон в них чуть ли не бурлил и попахивал. Я взял заранее приготовленный плесневелый хлеб, для его приготовлением пришлось пожертвовать почти половиной килограмма хорошего, и накрошил его в одну из лабораторных чашек.

Как из плесени получить пенициллин я знал лишь ориентировочно, вот как мы примерно сделали, плюс-минус километр. Каково же было мое изумление, когда воскресным вечером я увидел прекращение процесса в той чашке, куда я накрошил хлебной плесени.

Я, молча протянул эту чашку Осипу:

— Дерзайте, сударь. Там, — я ткнул в стеклянную крышку чашки, — то, что победило эту гадость. Гадость эта называется микробы, если ты помнишь, — с Осипом я отдельно занимался микробиологией, вернее её азами. — А вещество, которое должно победить их называется антибиотиком. Ты должен его найти его в этой чашке. Как не знаю. Микроскоп ты освоил, дерзай, — повторил я еще раз. — Евдокия, Осип должен заниматься только этим.

Утром двадцать первого ноября мы ехали на завод. Настроение у меня было великолепное. Червячок сомнения меня внутри конечно немного подгрызал. Я волновался за супругу, что бы не говорили всякие продвинутые господа, но беременную женщину надо оберегать.

Ехали мы медленно, любуясь зимними красотами нашего края. Погода стояла замечательная, еще ни разу не было больше минус десяти даже ночью. Ус понемногу покрывался льдом, Енисей тоже должен одеваться в ледовый панцирь. Леонтий был, как говориться на низком старте, готовый в любую минуту идти на север. Идти он хотел с одним Лонгином. Услышав об этом, я просто обомлел.

— Леонтий Тимофеевич, это что шутка?

Мой тесть медленно огладил свою бороду, поддел аккуратненько кусочек копченого хариуса и отправил его в рот. После воскресной службы мы по-семейному трапезничали.