Светлое время ночи

Костюм гнорра тоже был славным: грязные кожаные штаны дикарского покроя (снятые с конюха Маш-Магарта), мятая льняная рубаха с плеча убитого арбалетчика Вэль-Виры и заношенный плащ с капюшоном барона Шоши, меченый огромной бурой заплатой на спине. В довершение ко всему за два дня до прибытия в столицу Лагху угораздило простудиться и охрипнуть. И теперь вместо дивного баритона гиазира гнорра Эгин слышал хриплое карканье.

«О Шилол Изменчиворукий! Нужно же было так настырно добиваться от Адагара сходства, чтобы теперь так упорно бороться за каждое различие!» – усмехнулся Эгин.

Накинув капюшон на голову и словно бы угадав мысли своего спутника, Лагха обернулся к нему и уморительно прошамкал:

– Если с Комнатой Шепота и Дуновений ничего не получится, я смогу зарабатывать попрошайничеством.

– Уверен, с такой внешностью на этой стезе вы скоро разбогатеете.

Дойдя до площади Двух Лагинов, они попрощались. Эгин пошел к несравненному поэту Сорго Вайскому пить мед поэзии и ждать вестей о победе. Поскольку в случае поражения вестей ожидать было бы не от кого. Лагха же, пошатываясь из-за успевшей выработаться привычки к валким палубам кораблей, направился прямо к парадным воротам Свода Равновесия.

4

В доме несравненного поэта Сорго Вайского его не признали.

– Гиазира Сорго срочно вызвали во дворец, – ответствовала сквозь окошко в дверях дородная кухарка с красным, как редька, носом.

– А Лорма?

– Госпожа Лорма изволит навещать матушку.

– Она что, приехала? Я имею в виду матушка.

– Нет, это госпожа Лорма к ней поехала.

– На Медовый Берег, что ли? К Детям Пчелы?

– Не имею чести знать, – кухарка у Сорго была не из приветливых.

– А когда вернется гиазир Сорго?

– А вы кто будете?

– Я его друг, Эгин. Вы меня не помните?

– Не помню. Мало ли друзей у гиазира Сорго? По какому делу? – кухарка явно упивалась своей властью пущать и не пущать.

– Несколько месяцев назад я занял у Сорго сто авров.

– И что? – с вызовом поинтересовалась кухарка.

– Как что? Хочу вернуть.

В следующую секунду двери особняка распахнулись настежь. Перед ним стояла та же сердитая кухарка. Но только теперь ее лицо сияло, словно начищенный мелом золотой. Она широко улыбалась и, зачем-то прищурив левый глаз, то и дело кланялась, приговаривая «милости просим, дорогой гиазир Эгин».

Судя по перемене в ее настроениях, с финансами в семействе окс Вая случилось непоправимое.

Все свидетельствовало в пользу Эгиновой догадки. Ковры исчезли. Место дорогих расписных ваз на вычурных подставках искусной работы заняли стопки книг, связанных пачками, как перед отправкой к барахольщикам…

…Сорго, которого ни в какой дворец не вызывали и который с самого утра занимался стихосложением, раздраженно отбросил перо. Внизу бубнили голоса кухарки и какого-то мужчины. Сосредоточиться было невозможно.

«Сыть Хуммерова, крючья Шилоловы!» – Сорго залпом дернул полкружки гортело и обхватил голову руками. Одна-единственная строфа выползла из-под его некогда легчайшего пера за весь этот премерзкий день. Строфа, правда, родилась в двух дюжинах вариантов, но ни в одном из них не было хорошей, броской, ударной последней строки. Строки, которая завершала бы не только всю строфу, но и главу, каковая глава, в свою очередь, являлась последней в его поэме «Испытание Пиннарина или Стихия Неистовонравная».

Уже который час мысли Сорго ходили вокруг Дня Охарада, то есть Последнего Дня, Дня Судеб. Тогда весь мир сорвется с железного шеста, именуемого Охарадом, и ввергнется в великий плавильный котел Икта, в котором миру суждено обрести гибель, а ткани бытия – очищение.

«Так и ныне, ведь близок уж День Охарада», – прошептал вещий поэт Сорго Вайский. Чтобы эти слова обрели силу самосбывающегося прорицания, их надлежало лишь вверить бумаге.

«Хорошо еще хоть холода отступили… Да что там, лето на носу… А у нас теперь любой может гортело варить… Дела… Лето… Ну и дела…» – не утихал бубнеж внизу. Сорго снова потерял точную формулировку строки.

«…И что – все деньги в звонкой монете?.. Само собой, какие уж тут бумаги…»

«Деньги? – Сорго насторожился. – Какие деньги?"…

…В качестве угощения та же самая кухарка подала Эгину свекольный суп и черствый ломоть хлеба с отрубями.

Эгин, которому было не впервой довольствоваться малым, с наслаждением поглощал теплую лиловую бурду, когда вдруг явился-не-запылился Сорго – похудевший, осунувшийся и на поддаче. Словом, живая иллюстрация того, какие разительные перемены к худшему могут произойти с человеком за несколько месяцев.

– О Шилол! Эгин? А я уж думал тебя уби…

– Со мной все в порядке, Сорго. Меня стрела не берет и меч не рубит.

Они обнялись. От Сорго пахло бражкой и потом.

– Как дела, Сорго?

– Плохо. Разве не видишь? – первый поэт Варана опустил глаза.

– Вижу, – Эгин не любил отрицать очевидное.