Светлое время ночи

Овель прощалась и, купив для проформы очередных клубней баснословной цены и букет фиалок, возвращалась к своим телохранителям, ожидавшим ее на крыльце лавки. С каждым днем надежда получить от Эгина известия таяла, словно медуза, выброшенная на берег.

Овель, конечно, помнила, что Эгин не обещал писать ей. И все-таки она была уверена, что – вопреки собственным не-обещаниям – он ей напишет. «По крайней мере, он должен был написать, что уехал из Пиннарина!» – возмущалась она и снова бежала к подоконнику. Высматривать непонятно кого.

Вечер обманутых ожиданий обычно заканчивался слезами, последствия которых невозможно было скрыть даже банкой белил – все равно под грустными глазами не сходили серые тени.

Поговаривали, что Овель преждевременно увядает от бесплодия. И только законный муж Лагха Коалара, казалось, не обращал на эти серые тени внимания.

Он честно исполнял свой супружеский долг чуть ли не каждую ночь. Про Эгина, про неверность он тоже не заикался. Как и прежде, он делал вид, что безоговорочно доверяет ей. Правда, к вящему удивлению Овель, в постельном репертуаре Лагхи появилась новая партия.

– Все хорошо, – с недавних пор говорил Лагха на выдохе, отворачиваясь к стене. – Ведь главное, я так люблю тебя!

«А я тебя – не люблю», – обычно произносила про себя Овель, искренне желая себе умереть. И воскреснуть в тот день, когда Эгин снова заглянет ей в глаза своими лучистыми, цепкими глазами.

Так катились дни и недели. Пока однажды ей не приснился сон. Эгин, такой же привлекательный и улыбчивый, как всегда, но только чуть более молодой и щеголеватый, ухаживал на приеме во дворце Сиятельной за некоей особой, про которую Овель была точно уверена, что она не женщина, а угорь, даром что ее лицо скрыто белым вдовьим флером. Самый настоящий угорь – скользкий, черный, глазастый.

Но Эгин, казалось, об этом не подозревал. Обмирая от обиды и ревности, Овель кричала ему что-то через стол. Но Эгин не слышал ее и даже не подозревал о ее присутствии: он развлекал свою даму-угря пикантными историями, приобнимал за спину, оголенную бесстыдным платьем, и даже делал ей непристойные знаки языком.

Овель швыряла в него через стол яблоками и фаршированными перепелами, чтобы привлечь к себе внимание. Тянула на себя скатерть. Все тщетно – Эгин и угриха-вдовица жили только своей интригой! Задыхаясь от отчаяния и ревности, Овель проснулась в параноически затемненной тяжелыми шторами спальне жены гнорра, на своей всклокоченной постели. Ее пальцы сжимали мертвой хваткой горло без вины виноватой подушки…

В то утро какое-то важное острие надломилось в душе Овель исс Тамай.

Так бывает с больными холерой – рано или поздно наступает момент, когда рвота и судороги уже совершенно нестерпимы, когда тело больше не в состоянии превозмогать боль и слабость. Когда нужно или умирать, или выздоравливать.

И Овель начала выздоравливать, впрочем, сама этого толком не осознавая.

Эгин по-прежнему нагонял ее на темных аллеях романтических сновидений. Эгин по-прежнему казался ей мерилом всех известных мужских добродетелей. Представлялся единственным человеком, с которым она мыслила свое счастье.

Ночью, когда жадный до ласк супруг вновь завел свое «я люблю тебя», она вдруг, неожиданно для самой себя, не проговорила про себя свой тайный пароль, свою магическую формулу протеста. А попросту зевнула в ладонь.

Чудесным образом на следующее утро гнорр Лагха Коалара, которого она увидела, случайно оказавшись на окраине военного смотра, впервые показался ей по-настоящему красивым. Точнее, его красота вдруг показалась Овель актуальной.

Красота беспрецедентно молодого для варанской истории гнорра была излюбленной темой придворной молвы, замусоленной до неприличия. Еще до замужества Овель тошнило от рассказов о ней. И затошнило еще больше, когда она убедилась, что безукоризненная, какая-то сказочная внешность гнорра является вместилищем для души, исполненной равнодушия ко всему, кроме государственных и магических дел. Равнодушия к ней, Овель.

Вдобавок, что эта черноволосая, южная складность супруга-гнорра значила по сравнению с северной, белокурой миловидностью Эгина, одно знакомство с которым было куда романтичней, чем вся супружеская жизнь Овель исс Тамай вместе взятая!?

И вот же, этот самый высокий черноволосый мужчина, облаченный в изысканное серое платье и накидку из черного стриженного бобра, показался ей ну… если не таким милым, как Эгин, то, по крайней мере, довольно-таки милым!

Вечером, снова оказавшись у Сиятельной, она случайно услышала, как Лагха, не успев отдышаться после визита к княгине, втихаря сговаривается с одной жаждущей всех радостей высшего света дворяночкой о совместной прогулке в Публичных Садах, недвусмысленно прижав ту к балконным перилам. И, к своему удивлению, ощутила, что на этот раз к ее обычному раздражению жены, вызванному не чем иным как нарушением приличий, о котором сама Овель ревностно пеклась, примешивается новое чувство: чувство, отдаленно похожее на ревность.