Светлые дебри

– Он не мой… То есть, мой, оставлен в наследство теткой. Жалко его продавать, провела тут детство. Восхитительные летние месяцы.

– Какой объемный.

– Да.

Улыбнулась:

– Когда-то он казался пещерой Полифема. Только со свободным выходом. Вчера приехала, к Рождеству. Точнее, на зимние этюды.

Только сейчас замечаю большой мольберт и стоящий в углу маленький походный, для вылазок на пленэр. Крохотный этюдник под стать моей собеседницы.

"Ей, вероятно, скучно одной в таком доме. Хочет разнообразия".

Горячий чай. На подвижном столике, явно очень старом, с бронзовыми нашлепками в виде кистей винограда темная пузатая бутылка, на ней выдавлен год: 1912.

– Плеснуть тебе рому?

Ничего не понимаю. Что со мной происходит? Где я? И кто это эфемерное ангельское создание, говорящее мне "ты", будучи не только незнакомой, но и сильно моложе?

Ангел улыбается, вероятно, считав с лица мои мысли:

– Глаза!

Встряхиваю себя:

– Что, прости?

– Твои глаза.

– Что мои глаза?

– Они другие. Не такие как у иных мужчин. Не видела таких глаз.

Чепуха какая-то. Никогда не задумывался. Впрочем, нет. Иногда, если блюду жесткую диету, глаза и правда меняются. Светлеют. Хотя, не придавал этому значения.

– Обычные глаза. Что ты в них нашла – мне непонятно.

– Дело не в…скажем так: ты не в том возрасте, чтобы считать себя красавцем.

Ухмыляюсь.

– …но дело не во внешних чертах. Важен тот мир, другой. Что глаза отражают.

Ну, это и так ясно. Глаза. Зеркало чего-то там. Зазеркального. Голос ангела журчит под звук наливаемого чая:

– Ты не ответил. Плеснуть в твою чашку кусочек рому?

– Плесни. Только кусочек. Маленький.

Выдавливаю улыбку.

– Мне от тебя ничего не нужно. Просто молчи и пей чай. Только глаза не прячь! И не улыбайся! Тебе это незачем.

Улыбаюсь через силу:

– Обещаю. Не улыбаться!

Сирена какая-то. Точно сирена. Сладкозвучащее марево моего сознания как в качелях подбрасывает вверх и швыряет вниз. Чувствую себя Улиссом, уже плененным дураком, опутанным этим ангелом с карандашом в руке. Опутанным нитями…

Да черт возьми! Даже примерно не понимаю – из чего она сплела свои сети! После порядочного глотка ромового чая теплота начинает медленно приливать к животу.

В ее руках планшет, быстро набрасывает в нем.

Это маленькое, похожее на девочку-подростка существо полностью овладело моей волей. Сижу истуканом и думаю не о вдруг возникающих, пульсирующих волнах нежности, нет. Не о сексе. В моем сегодняшнем возвышенно-чистом состоянии он маловероятен и даже помыслить о нем неприятно, настолько иллюзия непорочного и ангельского овладела мною.

Это сладкая отрешенность. Сродни "пропади оно все пропадом, будь что будет".

Летящую смуту чувств нарушает ангел:

– Не печалься, Уве все равно закрыл свое автобюро еще до твоего приезда сюда. Ты ведь недалеко живешь?

– Да. Недалеко.

– Я отвезу тебя. Идем!

Остановила свой игрушечный автомобиль у моего дома.

Так и не вышел из оцепенения, продолжая смотреть на нее, уподобившись преданной собачке.

Внезапно притянула к себе и поцеловала.

– Ты славный! Как бы я хотела провести с тобой хотя бы неделю!

Лукаво добавила:

– По крайней мере, выяснить: твое тело такое же теплое, как и твои глаза? Но… есть нечто выше моих желаний.

Она умерла: с того дня ангелу с виноватыми глазами оставалось жить совсем немного. Спустя два месяца получил письмо от ее домашнего врача, он то и сообщил о неизлечимом раке.

Просила прислать мне прощальный дар – тот самый эскиз.

Иногда порываюсь рассмотреть его повнимательней, но не могу: взгляд моментально размывается. Не вижу ничего.

Мои глаза кажутся отвратительными даже в зеркале.

Что она углядела в них?

ПОСЛЕДНЯЯ СТУПЕНЬКА

Марта куда-то пронзительно вглядывалась из широко открытого окна, свесившись из него, надев очки, да настолько опасно высовывалась из оконного проема, что Лидия, служительница дома престарелых в маленьком германском городке, даже загадала: выпадет эта старая дура или нет?

Пятничный день шел к концу, никого кроме нее и старухи не было в небольшом холле, никто не мог обвинить Лидию в том, что не усмотрела за Мартой. Такое бывает редко, но бывает: хотя правила немецкие все же строги и прописаны до мелочей, за всем не углядеть, как известно. Судьба Марты мало беспокоила Лидию, тем более, что и родственников у той почти нет, не считая дочери, живущей где-то в Америке, навещающей мать раз в три года. В часы своих кратких визитов, виновато пряча глаза, Ингрид торопливо совала чаевые сиделкам. Что-то бормотала оправдывающимся тоном про занятость, про внуков, за которыми не уследишь, если только оставишь их малое время без присмотра.

А муж Марты давно умер.

То есть, старуха жила уже практически одна на этом свете.

Лидия Куц не столь давно приехала в Германию как российская немка, закончила курсы «пфлегерин», то есть тех, кто занимается уходом за стариками в домах престарелых.

Моет их. Вытирает задницы. Кормит лежачих, если это необходимо. Делает уколы, выдает таблетки. И прочие, полезные и необходимые в таких случаях манипуляции.