Светлые города

— Так вот что… (Гроттэ быстро глянул на Вирлас, видно желая ее порадовать, и широко улыбнулся ей.) Я пригласил вас, товарищи, чтобы сообщить: завод приступил к пробам, которые столь волнуют вас, товарищ Глаголев… Мы делаем опыты. Делаем… (И Гроттэ снова комически глянул на Зину, желая понять, какое именно впечатление произвели на нее эти добрые вести.) Вы ведь просили меня об армированном гроттите?! Ну так вот, гроттит — молодец! Молодчага. Ведь так это, кажется, говорят по-русски? Он выказал… как бы это… ну, свойства, свойства, да… отлично срастается с металлом. Лучше, чем железобетон. Товарищ Вирлас, товарищ Глаголев… Значит, вы можете рассчитывать на гроттит с «металлической мускулатурой». Так вы, кажется, это сказали? Ждите — сталегроттит… И — алюминегроттит. Эх!.. Сломаешь язык… Вы ведь нуждаетесь в конструкциях самых легких для транспортировки, так?.. Я правильно понял?..

— Что? — не сразу поверив, спросил Петр Ильич. И сам удивился странному звуку своего голоса.

Ему захотелось встать… Однако, памятуя о прошлом (звезды… розы), он этого не сделал. Поглядел па Гроттэ, и оба одновременно улыбнулись.

— Вы… как бы это… Романтик. И энтузиаст, — с грустной нежностью сказал Гроттэ. — Мне невозможно такое… как бы это? Не уважать, да…

Петр Ильич посмотрел добро и пристально в лицо молодого ученого.

— Вы нынче так счастливы, Бенжамен Гутович. Так сговорчивы и добры.

— Счастлив?.. Не знаю. Иногда я приказываю себе забыть обо всем и радоваться. Да, между прочим… Вот: мы, конечно, продолжаем экспериментировать… Но по поводу цветного гроттита не могу покуда что успокоить вас… (Гроттэ, расширив глаза, как бы с испугом взглянул на Зину.) К сожалению, я еще не научился давать легкомысленных обещаний. Нет красителей… Губят красители.

— Но, Бенжамен Гугович, — начал Петр Ильич, — возможно ли, что в Италии, где квартиры стоят бешено дорого, мыслимое ли дело при такой конкуренции, чтобы Италия выпускала (Петр Ильич запнулся)… не абсолютно красивый гроттит?.. Как они это себе представляют? Какого примерно вида будет у них поверхность гроттитовых блоков?

— Видите ли, товарищ Глаголев, они купили не цвет, не поверхность… Не красота… А идея. Все остальное может быть доработано. И в смысле практичности, и в смысле гибкости — то есть широкого применения. И в смысле красоты… А красители у них, сами знаете, — превосходные…

Петр Ильич задумался.

Тяжесть бессонницы, сил, израсходованных на Вику; боль от того, что он поссорился с дочерью; счастливые вести, которые сообщил ему Гроттэ, — все это сплелось в физическое, как бы грозовое чувство тяжести в сердце и правой руке.

— Это очень много для меня значит, Бенжамен Гугович. Представьте себе, — сказал он странным, охрипшим голосом, — представьте себе, что вам пятьдесят, что позади война и много, очень много потерянных лет… Город, который мы имеем честь проектировать, — не переулок, не улица… Моя последняя серьезная работа, быть может!..

— О… далеко не последняя, — ответил Гроттэ. — Поверьте мне, не последняя.

И вдруг на пол упала Зинина сумка. Она потянулась за ней. Потянулся за сумкой Гроттэ, устало потянулся за сумкой Петр Ильич.

Их руки столкнулись. Все трое одновременно рассмеялись.

— Нынче таких не носят, — оживившись и как бы вскользь поглядев в окно, сказал Гроттэ. — Сумки носят большие, а формы приблизительно вот такой… (И он быстро нарисовал на каком-то проспекте-рекламе, какие нынче приблизительно носят сумки.)

В то самое, в то единственное окно комнаты, в которое, отвлекаясь, невзначай поглядел Глаголев, тянуло такой остротой летней свежести, таким уютом и утоленностью земли, что сердце щемило. Хотелось ни о чем не думать, — ни о Вике, ни о том камне, из которого он будет строить дома. Хотелось жить, жить и жить, как листки вот этого, только что омытого дерева.

— …крайняя занятость, — долетел до него голос Гроттэ, который отвечал Зине. — Преступно. Согласен. Очень мало успел посмотреть… Знаете, я, как плохой ученик, плохой мальчик, ненавижу все обязательное.

— Назло маме возьму и отморожу уши, так, что ли? — рассмеявшись, спросила она.

— Что?.. Ах, да. Вот именно уши… Да, да… Действительно. Всем назло!

— …Колонны?.. Как наши сосны, — продолжал он рассказывать, — только из камня. Лес колонн!.. Великая архитектура!

— Красивей, чем Таллин?

— О!.. Вы меня смущаете. Да. По-своему. Это совсем другое. И потом — Эстония… Всем она, знаете, очень прекрасна, но — плохая погода. Ах, эта Эстония!

— А что делают в плохую погоду влюбленные?.. Такое чувство, что Таллин весь переполнен влюбленными. Эстонцы влюбчивы?

— О!!!

В саду послышался визг. Что-то упало. Рассмеялась женщина. Закричал мальчик. Шаги и опять смех…

— Бен! — сказал женский голос под окном Гроттэ.

Петр Ильич поднялся. За ним уверенно поднялась Зина. За нею неуверенно встал Гроттэ.

— Загляните к нам перед самым отъездом, товарищ Глаголев, — сказал он Петру Ильичу. — Может быть, к тому времени я смогу сообщить вам что-нибудь более определенное…