Светлый демон

Николай смущен. Я похлопываю его по плечу, мужчинам не надо слов, им нужны прикосновения. Доктор садится подальше от солдата. За время знакомства я успела оценить его упрямство и церемониться больше не собираюсь.

— Вздумаешь побежать — убью. Закричишь — убью. Будешь меня нервировать — тоже убью, — жестко, не повышая голос, предупреждаю я Доктора. — Субботин, ты помнишь, какую ампулу кололи вашему Стасу перед тем, как он развязал язык?

Я показываю темные ампулы, извлеченные из карманов, Николай выбирает.

— Кажется эту. Я сам не видел, но Стас ругался, что «пятьдесят седьмую» ему больше ни в жизнь не втюхают.

— Попробуем пятьдесят седьмую. — Я демонстрирую Доктору ампулу с красными символами, оканчивающимися на цифры 57, и набираю в шприц раствор.

— Вы не смеете! Возможна передозировка. Это опасный препарат! — испуганно скулит Доктор.

— Забыл правила? Ты начинаешь меня нервировать. — Я извлекаю пистолет с глушителем.

— Я расскажу, я сам всё расскажу.

— Эту песню я уже слышала. Ты сфальшивил. Субботин, прижми-ка нашего Доктора. Пусть почувствует себя пациентом.

Доктор пытается сопротивляться, но я действую жестко. Бог подвесил мужикам один существенный недостаток. Мужская сила — их же слабость. Одной рукой я выкручиваю толстяку яйца, а другой втыкаю в вену шприц. Мне помогает Субботин, прижавший руки новоиспеченного «пациента».

— Подождем, — говорю я, отбрасывая использованную ампулу. В моих глазах распаляется огонек любопытства. Что мы вкололи?

Через пять минут «клиент созревает». Как в пьяном бреду, он отвечает на вопросы, бахвалится, и из его рассказа вырисовывается циничная и жуткая картина.

35

После гибели Ирины Жарковой я снова попала в следственный изолятор.

Конвойный ввел меня в комнатушку с зарешеченным окном и толкнул на табурет, привинченный к полу. Он освободил мне правую руку, а левую пристегнул наручником к неподвижной ножке стола. Затем вышел. Я смогла осмотреться. То же помещение для допросов, то же самое непроницаемое лицо-ширма передо мной. Какое обличье откроется сегодня?

Год и три месяца назад, после ужасного дня, когда Мир Рухнул, следствие для меня прошло как в тумане. Убитая горем, не желавшая жить, я плохо воспринимала происходящее. Сейчас я отчетливо помнила, что случилось на опасном обрыве реки Валяпы. Я хотела дотянуться до руки соперницы и спасти ее, но не успела. Ирина Жаркова упала на подводные камни, ее тело унесло быстрым потоком. Мы обе любили одного человека, каждая по-своему, но в тот день нам нечего было делить. Мне врезался в память ее последний крик: «Это кара!..» Что это — предсмертное проклятие или предупреждение?

Лицо-ширма представилось. Следователь Роман Витальевич Мосягин, запомнила я. Он зашуршал бумагами, преображаясь в делового усердного чиновника. Начал Мосягин издалека. Он напомнил мне безрадостное интернатское детство и спросил:

— Ты знаешь, что по закону детям-сиротам муниципальная власть должна предоставлять жилье после окончания интерната?

— Мне дали койку в общежитии.

— Речь идет не о койке, а о комнате или даже квартире. Я вижу, ты не в курсе. А между тем городской бюджет регулярно выделяет средства на выкуп квартир для воспитанников-сирот. У нас не бедный город, промышленность востребована, один медеплавильный комбинат чего стоит, поэтому финансирование достаточное.

— О чем вы?

— Объясняю доходчиво. Тебе, Елене Бариновой и Марине Цветковой была выделена трехкомнатная квартира, и не где-нибудь, а в центре, на проспекте Свердлова.

— Маринку забрала мать еще в пятом классе.

— Совершенно верно! Это по факту. А по бумагам она продолжала числиться в интернате, на ее содержание выделялись средства, а по окончании даже жилплощадь. Кстати, финансирование интерната каждый год возрастает. На одного ребенка в нашем интернате тратится денег в четыре раза больше, чем могут себе позволить любящие родители среднестатистической семьи.

— Я не совсем понимаю.

— А что тут непонятного. У тебя и твоих подружек должно было быть одежды, еды, игрушек, развлечений в четыре раза больше, чем у городских девчонок, которым вы завидовали.

— Нам выдавали одно летнее платье и одни босоножки. Если нога вырастала, приходилось терпеть.

— А всё почему? Куда уходили деньги? — Мосягин преобразился. Он наблюдал за мной со снисходительной вежливостью мудреца к любимой ученице. И радостно подсказал ответ: — Воруют!

— Кто?

— Вот этот мужчина, — охотно ответил Мосягин. Он выложил передо мной фотографию и пояснил: — Мэр города господин Марчук. Конечно, с ним в сговоре директор интерната Белановский и куча мелких прихлебателей, но главный — он!

Я смотрела на фотографию самоуверенного, модно одетого мужчины с голливудской улыбкой. «Моя жизнь в шоколаде!» — кричал его вид. Зачем такому мачо понадобилось отнимать что-то у бедных сирот?

Последнюю фразу я видимо произнесла вслух, потому что Мосягин поспешил ответить: