Светоч русской земли (СИ)

- А ты что тут? - накинулся Стефан на Варфоломея. - Матери потом поможешь, зерно вези! На Митькин клин! Тамо у севцов уже одни коробья остались!

В работе, в суете и трудах проходило лето. О Петрове дне отсылали косцов на новые места. Покосников в Радонеж провожали торжественно. На отвальной усадили всех за боярский стол. Словно уже и сравнялись господа с холопами. Да, впрочем, и Яков ехал с косцами, в одно.

Мать с девками подавала на стол. Кирилл сидел чуть растерянный, чуть больше, чем нужно, торжественный, во главе застольной дружины. Косари сначала чинились, поглядывали на господ. Но вот по кругу пошло пиво и развязало языки, поднялся шум, клики, задвигались, загалдели, хлопая друг друга по плечам, косари, и в боярских хоромах повеяло деревенским застольем.

Пели песню. И отец, уперев локти в стол и уронив седую голову в ладони, тоже запел, влив свой голос в хор мужиков:

То не пы-ыль в поле,

То не пы-ыль в поле,

То не пыль в поле, в поле, курева стоит,

То не пыль в поле, в поле, курева-а-а стоит!

Голоса стройнели. Песня крепла, набирая силу.

Доброй мо-о-олодец,

Доброй мо-о-олодец,

Доброй молодец поскакивае-е-ет!

Под ём борзой конь,

Под ём борзой конь,

Под ём борзой конь, комонь с бухарскиим седло-оом...

Немного передохнув, начали вторую, разгульную. И уже кто-то выпутывался из лавок и столов, намереваясь со свистом и топотом пуститься в пляс:

Близко-поблизку за лесом, за селом!

***

Проводили косцов, и уже словно бы и опустел терем, что-то отхлынуло, отошло туда, за синие дали, за высокие леса, и родимый дом примолк, огрустнел перед разлукой.

Уже когда начала колоситься рожь, Кирилл, забрав Стефана с собой, вчетвером, верхами, с двумя холопами, отправился в Радонеж: потолковать с наместником, осмотреть место, навестить Якова.

В два дня добрались до Переяславля. Ехали в одноконь и потому не торопились. Переяславль был сановит и люден, и собор Юрия Долгорукого, переживший не одно разорение города, вызывал уважение основательностью. Стефан извертел голову, осматривая город, с присоединения которого, меньше полувека назад, начались успехи московских князей, ныне - великих владимирских. В деловитой суете города проглядывала прочность бытия. Ночевали на подворье монастыря и рано утром устремились в путь.

К Радонежу подъехали на склоне четвёртого дня пути и уже издали заслышали гомон и шум человеческого табора. Даже Кирилл прицокнул языком, узрев, сколько навалило в Радонеж на обещанные свободы народу из ростовской земли. Переселенцы стояли станом на окраине городка, заполняли дворы и улицы. Кирилл со спутниками подъехали и, не спешиваясь, стали разузнавать, что тут и как, и где найти набольшего?

Вскоре им указали на кучку комонных, пересекающую стан.

В путанице телег и коней, пробираясь между шатров, костров, навалов кулей и бочек, среди гомонящих баб, блеющих овец и орущих младенцев, ехал шагом на чубаром долгогривом коне пожилой московский боярин. Склоняясь с седла, что-то спрашивал, приставляя ладонь к уху, кивал, отвечал, крутил головой, отрицая. На кого-то, сунувшегося под копыта коня, замахнул плетью. Вслед за ним вереницей пробирались сквозь табор переселенцев комонные дружинники.

- Ртище! Терентий! Сам! - ропотом текло вслед ему вдоль телег. Терентий Ртищ был одет в шапку с соколиным пером, в добротный суконный охабень, полы которого почти покрывали круп коня, в синюю набойчатую мелкотравную рубаху, рукава которой, выпростанные в прорези охабня, были в запястьях схвачены стёганными из толстины и шитыми цветной шерстью наручами. Конь под боярином был покрыт пропылённой попоной, схваченной под грудью наборной, в серебряных бляхах чешмой. В узорном серебре была и уздечка жеребца. На боярине никаких украшений, кроме золотого перстня на левой руке с тёмным камнем-печатью, не было.

- Терентий Ртищ, наместник княжой! - молвил отец, оборачивая лицо к Стефану. Он выпрямился в седле и подобрал поводья, поджидая, когда Терентий приблизится к ним.

Стефан посмотрел на отца, на двоих холопов, притулившихся за его спиной, перевёл взгляд на московского наместника, и его как резануло по сердцу. Отец был и одет не беднее Ртища: в рубахе узорчатой тафты, в отороченном по краю зелёным шёлком вотоле, уздечку коня украшали звончатые, тонкого серебра прорезанные цепи... И всё же - как властен, какого достоинства полон этот московский хозяин, и как робеет, хоть и старается скрыть это, отец, висок которого, в испарине, узрел Стефан, посмотрев сбоку на родителя.

Кирилл никогда ещё не был просителем, и, как люди, привыкшие к власти, лишённый этой власти, оробел, потерял себя: засуетился, подъезжая к Терентию, забоялся, что тот не заметит, проминует мимо.