Светофор, шушера и другие граждане

Бабушка сделала оливье и селедку под шубой, испекла капустный пирог. Покушали. Посидели. Еще была знакомая соседка сверху и еще какая-то.

Попили чайку, посмотрели фотографии (ну и все это), как обычно.

У бабушки был, конечно, не юбилей, но тоже, между прочим, ничего себе дата.

83 года это вам не хухры-мухры.

Они с бабушкой очень любили друг дружку.

Бабушка эту знакомую вырастила. А родителей не было. Погибли давным-давно в железнодорожной аварии.

И знакомая с работы называла бабушку не бабушка, а мама.

Стали прощаться. Бабушка завернула ей на дорожку капустного пирога.

Поцеловала.

Поправила шарфик.

Перекрестила.

«Осторожней, – говорит, – Маруся, скользко. Не торопись.»

И долго стояла у окошка, провожала внучку.

Потом хотела поставить чайку, но вдруг присела перед окошком на стул, вздохнула и умерла.

В метро знакомая задремала, но Щукинскую все-таки не пропустила и очень удачно успела в 800-й автобус, который идет прямо до их дома, так, что потом не надо переходить дорогу.

Очень удобно, он разворачивается теперь где-то возле рынка и подходит уже с той стороны к «Каменному цветку», где она живет. Конечно, так ехать дольше, зато не переходить.

Там еще раньше был наземный переход со светофором, а теперь раскопали подземный, и вечером (особенно зимой) там очень противно переходить: во-первых, ступеньки скользкие, того и гляди шею сломишь, во-вторых, там толкутся какие-то очень «неприятные люди», и даже одного знакомого этой знакомой в этом переходе один раз ограбили. Забрали мобильный телефон и перчатки.

И знакомая примостилась у окошка, на высоком сиденье, за водителем, и, конечно, опять прикорнула.

На Октябрьском поле проснулась посмотреть, где она, и видит уже метро Октябрьское поле.

На Октябрьском поле всегда больше народу входит, чем на Щукинской, но тут уже времени двенадцатый час, а народ так и тащится через турникет. И еще на улице целый хвост.

Видимо, давно транспорта не было. И как это ни удивительно, народу набилось в этот 800-й битком.

И главное, какие-то все странные, еще, конечно, освещение в автобусе еле-еле, но лица у всех понурые, все серые, как мертвецы, ей-богу.

Наконец поехали дальше. Она опять прикорнула (за водителем хорошее место, тепло от вентилятора, уютно)… И когда она уже проснулась опять, посмотрела в окошко, и не узнает, где едет.

Какой-то то ли завод, то ли что, бетонные стены, сваи, трубы, арматура из снега крестами торчит, из труб пар, темнотища, фонари еле светят. А из автобуса этого так никто и не вышел.

И вообще, этот автобус все едет и едет, и нигде не останавливается, и никто не входит и не выходит.

Тут ей стало не по себе, и она спрашивает у мужчины, который возле стоит, мол, простите, мужчина, вы не подскажете, какая сейчас будет остановка? А он и не думает отвечать. Он держится за поручень, голову в шарф опустил и вроде как спит.

Она на соседнее сиденье оборачивается: там две бабуси, и тоже обе спят. Глаза закрыты. Лица желтые (но это, наверное, она думает, от освещения – оно в автобусе еле-еле).

Но тут она замечает, что вообще все пассажиры, кто сидя, кто стоя, спят.

Только она одна с открытыми глазами.

В общем, какой-то ужас.

Потом еще хуже.

Автобус въезжает в туннель и, судя по расположению лампочек, катит по нему вниз.

Ей совсем стало не по себе, она схватила свои пирожки, сумку, того мужчину, который рядом стоял, оттолкнула (он никакого внимания) и к кабинке водителя сквозь него протиснулась.

Тут у нее волосы стали дыбом. Она видит, водитель лежит на руле головой вниз и тоже спит.

Она стала колотить по стеклу, стала дергать за ручку. Водитель и не думает просыпаться, а автобус все быстрее и быстрее катит по подземному тоннелю вниз.

Она стала трясти пассажиров, кричит, расталкивает их, думает: хоть бы одного разбудить! Спросить, что такое? Где хотя бы едут?!

Тут, пока она всех трясла и будила, старушка с заднего сиденья ей говорит: успокойтесь, мол, говорит, деточка, что вы так себя ведете, как маленькая? Разве вас, говорит, когда вы садились, не предупредили, что, пока кто-то войти вместо вас сюда не захочет, вы не выйдете?

У вас, мол, спрашивает, есть кому за вас войти? А сама улыбается, а зубов у нее нет. Только черная яма.

Знакомая так и замерла, что же это, думает, за такой автобус, из которого нельзя выйти?

Тут она вспомнила, что, когда из метро выходила, увидела на остановке этот 800-й, и он уже закрыл двери и тронулся, а она сама за ним побежала и руками махала, чтобы впустили. (Хоть бабушка и просила ее не торопиться.)

А она побежала. Может, даже и номера этого автобуса как следует не разглядела. Может, не в тот села и это не восьмисотый?

И она спрашивает у той старухи, что все это ей объяснила: «А какой это хотя бы номер маршрута?»

А та спрашивает: «А вы, деточка, в какой садились?»

Знакомая говорит: «В 800-й».

Та только плечами пожала и ответила странно: «Ну, – говорит, – значит, у вас 800, а у меня, например, 79». И опять уснула.

Знакомая к люку (она невысокого роста, но всё-таки дотянулась до ручки, но вверх откинуть крышку не получается, роста дотянуться хватает, откинуть нет).