Светозары

За эти несколько дней, пока мы работаем с Сашкой на лобогрейке, я кое-что начинаю понимать, кое о чем догадываться в странном его поведении.

Ну, во-первых, зачем ему нужно было лезть на эту самую лобогрейку? Кто заставлял? Ведь здесь и не каждому здоровому мужику под силу. К вечеру буквально валится (чуть не сказал: валится с ног), готов землю грызть зубами от усталости и боли, но все-таки дневную норму мы с горем пополам выполняем. Откуда такое упорство, кому и что он хочет доказать?

Начинаю издалека. После госпиталя, оставшись без ног, Сашка не хотел возвращаться домой. Приехал только за тем, чтобы убить Тамарку с Илюхой, а потом и себя. Но не убил, чего-то в нем не хватило, и с горя стал спиваться. Медленно, зато наверняка.

Тамарка Иванова вытащила его из болота. Она! Поговаривали, что она чуть ли не силком женила на себе Сашку. Ох уж эти бабьи языки! Когда дело до женитьбы дошло, уже не Сашку стали жалеть милосердные бабоньки, а ее, Тамарку. «Губишь свою молодость, свою красоту, — напевали ей в оба уха. — Ить за таким калекой надо ухаживать, как за малым дитем, — он и ходит-то чуть не под себя. Но дите хоть вырастает, а с таким муженьком будет мука до гробовой доски…»

Наверняка эти речи дошли до Сашки. И было в них немало горькой правды. И надо было выбирать: или катиться вниз дальше, или доказать всем, а в первую очередь себе и Тамарке, свою полноценность, физическую и духовную. Иного выхода не было, и Сашка выбрал второе.

Он почти бросил пить и стал прилаживаться к нелегким крестьянским работам. Можно было, конечно, освоить какое-нибудь сидячее ремесло: стать сапожником, лудильщиком либо шорником, но такие занятия были не для Сашкиной кипучей натуры.

Сначала он научился косить литовкой сено. Сидит на своей тележке с крохотными шарнирными колесиками, и если трава высокая, так со стороны и не видно его, словно сама она, травушка, угибается, как под ветром, ложится на землю мелкими волнами. Ан, нет, не сама. Подойдешь поближе — Сашка Гайдабура сено косит. Махнет литовкой, потом оттолкнется косовищем вперед — и снова замах…

Дальше — больше. Наловчился и за сеном один озлить, и за дровами. Не только на воз мог без посторонней помощи взобраться, но и на любое дерево. Мощными, как у гориллы, стали натренированные Сашкины руки. Ими он легко поднимал и перебрасывал свое ополовиненное тело. И не только свое. Как-то затеяли у клуба бороться подвыпившие парни. Раззадорили и Сашку. Он схватился на земле со здоровенным Лехой Лымарем, по-паучьи, мертвой хваткой сцапал его поперек груди и сдавил с такой силою, что у парня глаза на лоб полезли, а потом кинул через себя — Леха только каблуками об землю сбрякал.

В колхозе Сашка брался за самую тяжелую мужицкую работу. И мог глотку перегрызть тому, кто хотел его пожалеть, дать поблажку.

Так он заново утверждал себя среди людей, так боролся за свою любовь. Но если бы все зависело только от нас самих. Ох, как непроста и подчас жестока человеческая судьба!

5

Живчик, бригадир наш, человек и впрямь удивительный! Сколько шишек валится на его голову, а он хоть бы хны: как с гуся вода. И виду не подаст, каково у него там на душе, — все бегом да вприпрыжку, все пошучивает да поругивается.

Шишки-то главные сыплются сверху, из конторы колхозной да из райцентра. А он и на начальство вроде бы ноль внимания. Это как же так, а? Да любого нашего колхозника возьми: какой ни будь он бойкий да языкастый, a перед начальником — как овечий хвост дрожит. Потому как приучили за многие годы подчиняться и чины почитать. Гавкни чего поперек, — живо тебя за ушко да на солнышко. «А против кого, субчик, вздумал лаять? Против того, кто поставлен у руководства Советской властью? Кому вставляешь палки в колеса?..» Что уж говорить о больших начальниках, — тут задрипанного налогового агента из окна увидят, так готовы в подпол спрятаться, как делала это, завидя почтальонку, покойная бабушка Кулина, боясь очередной «похоронки». А Живчик? Этот с кем угодно сцепится, никому спуску не даст. Совсем вот недавно вернулся из райцентра, с очередной головомойки.

— Чо, Федор Михайлович, небось, опять последнее! — участливо спрашивает кто-нибудь из мужиков.

— Последнее, брат, — чешет в затылке бригадир. — Последнее предупреждение.

— Чего хоть приписали?

— A-а, коллективную пьянку, — машет рукой Живчик. — Про сабантуй наш кто-то донес, да малость факты исказил: оказывается, не мой собственный велосипед мы пропили, а колхозную молотилку и двух лошадей… Во, как!.. И какой же это сволочи делать нечего, сочинительством занимается? — скажет грустно так и в самом дело опечалится, задумается на минуту, а там уж, гляди, опять понесся вприпрыжку, как мячик, раздавая во все стороны одобрения и порицания.

А страда в самом накале, люди валятся с ног от усталости и бессонницы, исхудали вконец, почернели лицами, но в глазах — неукротимый лихорадочный блеск: скорей, скорей! Осенний день — год кормит. Не тот хлеб, что на полях, а тот, что в закромах.