Светозары (Трилогия)

А сначала, на предуборочном собрании, заартачились было колхознички. Устали, мол, силов больше нетути. Однако и сам русский человек не догадывается, сколько заложено в нем силы и терпения. Уж совсем на пределе был у нас народишко, измученный голодом и непосильным каторжным трудом. Но какое крестьянское сердце не дрогнет при виде золотого, разливанного моря хлебов, по которому и в безветрие ходят день-деньской тугие белесые волны? Кто, какая черствая душа устоит, если этот бесценный дар земли, дающий человеку саму жизнь, не будет вовремя убран, начнет ложиться под натиском осенних бурь, начнет ронять из колосьев золотые капельки слез? Кажется, тут и мертвый поднимется из могилы, а уж что говорить о живых: в поле вышли все, от мала до велика. Работали семьями, родами. Самые трудоспособные спали час-другой прямо в поле, на соломе, подложив под голову камень либо чурак, чтобы не проспать…

А урожай действительно выдался «в оглоблю» — давно такого не видели степняки. Это давало им силы. А еще то, что втайне каждый надеялся: не напрасен будет нынче их труд, не за одни только трудодни-палочки, может, даст бог, разрешат им наконец-то вдоволь поесть своего хлебушка.

И работали с какой-то неистовой одержимостью. Как-то я получил в конторе наряд: возить с поля на ток пшеничные снопы. Запряг быков, поехал. Поле было рядом, за околицей. На нем тарахтели, махали крыльями жатки, вдали виднелись бабы-вязальщицы, а у самой дороги копошилось какое-то странное существо: издали не то овца, не то — черный теленок. Подъезжаю ближе — нет, человек! Старуха в черном, согнутая чуть не до земли, подскребает грабельками колосья. Перебирает крохотными шажками, а сама на грабельках только и держится, как на костыле: отними — и ткнется носом в землю.

С трудом я узнал бабку Кулину, у которой погибли на фронте все четыре сына, и, получив «похоронку» на последнего, Степушку, бабка совсем уж было померла от горя, да спохватилась вдруг: а кто же малолетних Степушкиных сирот будет кормить?! И ожила, и вот — страдовать даже вышла.

Горько мне стало, заныло, заболело слева в груди, — сколько уж пытался, но никак не мог одолеть в себе эту проклятую жалость. И в книжках читал, и слышал такое: мол, через трудности прошел — значит, закалился, возмужал. Но что такое возмужал? Стал жестче сердцем? Хладнокровнее, безжалостнее? Нет, у меня никак не получалось с этим возмужанием. Сердце — не кусок железа, который можно закалить в огне, сделать тверже и неподатливее. Страдания только размягчали его, мое сердце, и оно становилось до судорожной боли чутким не столько к своему, сколько к чужому горю…

Я остановил быков, подошел к старухе. Она лишь чуть могла разогнуть закостеневшую поясницу, снизу вверх поглядела мне в лицо. Нет, куда-то сквозь меня, в пустоту. Круглые глаза в красных веках, крючковатый нос, скелетистый подбородок, седые волосы из-под черного платка. Такой рисуют обычно ведьму… Я опасливо взял старуху под руку:

— Вам нельзя, бабушка… Пойдемте, я отвезу вас домой.

Она уперлась, тихонько потянула руку, невнятно прошелестела:

— Надо робить… Трудодни… Пропадут с голоду Степушкины сироты…

Она умерла через два дня. Спустилась зачем-то в подпол, а назад уже не вылезла…

4

Из солнечных лучей соткано утро! Блестит над степью золотистая паутина, лучится в глазах каждая росинка, даже хлебный стебель с колоском кажется маленьким лучиком. И пахнут эти лучики свежевыпеченным караваем. Так вот оно чем пахнет, солнышко!

Мы, Сашка Гайдабура и я, косим сегодня пшеницу на конной жатке. Конная жатка, а по-нашему лобогрейка, это вот что: обыкновенная косилка, заряженная тройкой лошадей, но только с полком и с крыльями-мотовилами. Управляться на ней надо вдвоем: впереди сидит погоныш, правит лошадями, — тут можно и подростку, а на полке должен быть мужик, да покрепче, — метальщик.

Все просто, как ясный день: погоныш погоняет лошадей, литовка скашивает хлебные колосья, крылья-мотовила забрасывают их на полок, а метальщик, когда набирается кучка, из которой выйдет сноп, скидывает вилами колосья на землю. А уж следом идут бабы-вязальщицы и заранее свитыми из грубой травы бужура либо осоки переяслами вяжут снопы.

Все просто и ясно. Но попробуй-ка, метальщик, помахай вилами день-деньской, да если еще хлебушко густой да высокий! Ведь недаром эта техника лобогрейкой наречена: час поработаешь, и не только лоб, но и рубашка взмокнет так, что хоть выжимай. А Сашке труднее вдвойне — без ног нет телу опоры, надо веревкой привязывать себя к беседке.

Мне-то что — сиди, помахивай кнутиком, даже полюбоваться солнечным утром возможность есть, а Сашка вертится на железной дырчатой беседке, как сорока на колу, машет вилами слева направо, слева направо, будто сам хлебушко литовкой косит, только взмахи наоборот, — и уж почернел лицом, глаза от натуги покраснели. Не сдается, однако, молчит. Я оглядываюсь на него, сам останавливаю лошадей:

— Давай подменю, дядь Саш?

— Не-е, — задыхаясь, хрипит он. — Погоняй!