— А почему одну только лопату взяли? — спохватился ветеринар. — Это сколько же с ямой возиться будете?..
И после этого вопроса как-то сразу все смолкли, будто теперь только дошло до них, куда и зачем они идут. Да, шли, как на прогулке, беспечно разговаривали, смеялись, а тут вдруг поняли: они ведь убивать идут! Кого? За что?
Это состояние людей я почувствовал по себе. Как-то нехорошо стало: тяжело, неуютно на душе. Чуть уж было назад не повернул, но верх взяло любопытство. Какое-то щекотное, подленькое, но неодолимое любопытство к чужой смерти.
Неглубокий овраг порос ракитником и высокой, жесткой от старости травой. На дне его молча остановились. Ванька-шалопут старался передать повод то одному, то другому, но от него отворачивались, прятали руки в карманы. На Ванькином лице я заметил испуг.
— Да брось ты коня! — досадливо крикнул ему ветеринар. — Сними с него уздечку и отойди! Неужели думаешь, что убежит?!
Кто-то нервно хихикнул: представил, наверное, как Громобой вдруг взбрыкнет и понесется вскачь, и надо будет ловить его всем миром.
Конь стоял, широко раскорячив передние ноги и опустив чуть не до земли большую голову. И в подвижности своей похож он был на каменное изваяние. И в тусклых, затуманенных слезой глазах, казалось, проглядывала обреченность, страшное предчувствие. Люди старались не глядеть на него, отойти подальше.
— А ну, где мастер шпионских красоток расстреливать? — бодро крикнул ветеринар, стараясь, видно, разрядить томительное напряжение.
Никто не улыбнулся на его шутку. Сенька Палкин вытащил из кармана своих галифе пистолет, зачем-то подул на него, стал обтирать рукавом. Он морщился, будто старался проглотить горькую пилюлю — и не мог. Даже за горло взялся и сдавил так, что лицо побагровело.
«Ну и что? — успокаивал я себя, чтобы не разреветься. — Что здесь особенного? Сколько ведь раз видел, как режут свиней и баранов — и ничего. А здесь — какая разница?..»
Но была, была разница, да еще какая! Не сомневался я, что любой из стоявших сейчас рядом со мной мужиков, не дрогнув, заломит овечке голову назад и перехватит ей горло острым ножом. Или, перед праздником, придавив коленом детским воем визжащего кабанчика, всадит ему под левую переднюю ногу острый зуб от вил. Это кабанчику, которого сам выкормил и выпоил, лелеял и ласкал, как родного!
Была разница, но в чем она? Мужики горбились, нервно курили, глядя в землю. Сенька Палкин наконец проглотил свою горькую пилюлю, перестал хвататься за горло, подошел к Громобою.
— В ухо цель, — подсказал ветеринар.
Сенька повернул к нему белое лицо, полоснул бешеными ястребиными глазами.
А Громобой стоял, покорно понурившись, будто ждал. Но Сеньке, наверное, было надо, чтобы лошадь заупрямилась, оказала хоть какое-нибудь сопротивление, разозлила его, — тогда легче.
Он обошел вокруг — Громобой не дрогнул ни единым мускулом. Тогда Сенька вдруг изо всей силы ударил его успитком сапога по наклоненной голове. Лошадь чудом устояла на ногах, с трудом подняла голову. Сенька выстрелил ей в ухо. Громобой тяжко, утробно вздохнул, переступил передними ногами и стал медленно, покорно запаливаться на бок, будто давным-давно ждал случая, когда можно полежать и отдохнуть. На земле он не шевельнулся, только по длинной откинутой шее судорожно прокатился тугой комок…
Вот и все о Громобое. Все, что я хотел сказать, и сделал это, как сумел. Но жив он для меня и теперь, розовый конь моего детства. И часто я думаю: «Даже смерти не бывают одинаковы, да! То есть по-разному они действуют на живых. Смерть того же кабанчика, которого ты холил и любил, а потом заколол своею же рукою. Жалко было, да что ж поделаешь — так надо. Но убийство лошади, невинной и святой уж одним тем, что почти от рождения своего и до смерти была она свято предана тебе, безропотно и покорно работала на тебя, деля с тобой пополам все тяготы и страдании… Да нет, даже не то. Тут все гораздо сложнее…»
А Сеньку Палкина забрали на другой день. Приехали из райцентра два милиционера и увезли.
В селе стали поговаривать, что никакой он не герой, что никто ему не вручал именных кортиков и пистолетов, что купил он их где-то на барахолке или нашел, a медалей наснимал с убитых солдат. Позднее эти слухи почти подтвердились. Вот ведь до чего довело человека тщеславие, желанно покрасоваться перед людьми, пустить пыль в глаза…
3
И грянула страда!
Загудела, застонала над полями. Закипая в одном месте, перекидывалась на другое, все шире охватывая степь. Дни перемешались с ночами. Ни до войны, ни в войну не было, чтобы люди работали с такой жадностью и самозабвением.