Светозары (Трилогия)

Солнце садилось. Сквозь узкие мутные окна с трудом пробивались последние отблески-лучи, и в клубе держался красный, какой-то тревожный полумрак. И непривычно тихо было здесь, как перед грозой. На противоположной от окон стене потухающим лучом высветился из-под осыпавшейся извести Никола-Чудотворец, будто налился густой темной кровью.

Дунька Рябова, мамина подружка, тихонько начала песню, какой я никогда не слышал. Тетя Дуня совсем недавно, уже после окончания войны, получила «похоронку» на своего мужа, Василия Рябова. О том, как они любили друг друга, взрослые говорили с завистью. Рассказывали, что до войны, когда случалось Василию вместе со всеми косить на дальних Шайдошинских покосах, тетя Дуня, работавшая дояркой, бегала на Шайдош после вечерней дойки, а к утренней успевала вернуться назад. Двадцать километров туда, столько же — обратно. Трудно поверить… Но то, что, получив «похоронку», тетя Дуня решила наложить на себя руки, — это сущая правда. Ее вытащили из петли мертвую и целую неделю отваживались. Об этом в деревне знали все, однако молчали, никто не подавал и вида, как по какому-то молчаливому сговору.

…И вот тетя Дуня тихонько затянула странную песню:

Ой ты, сокол сизокрылый мой,
Да иде ж ты сложил крылышки,
Во какой да во чужой земле
Мне найти ба твои косточки?..

Она подошла к стене, на которой кровянел еще в отблесках зари чуть видный Никола-Чудотворец, — и упала на колени, и запричитала уже громко, во весь голос:

Нет ни дня мне и ни ноченьки
Без тебя, без ясна сокола…
Да возьми меня под крылышко,
Без тебя не мил мне белый свет…

Ее окружили вдовы и тоже пали на колени, и заголосили запричитали каждая свое, и стали корчиться в муках на грязном церковном полу, а жуткий, раздирающий сердце вой тяжким эхом отозвался под куполом и непроглядной уже, красной мгле…

Я в ужасе выскочил на улицу и бросился бежать, не зная сам куда. Я бежал и чувствовал, что вот-вот разорвется мое сердце — таким оно стало большим и так больно билось около самого горла.

Лишь за деревней, на песчаном косогоре, я очнулся. Сел на землю, покрытую колючей хрусткой полынной. Она горько пахла степью, и от этого я стал успокаиваться.

Отсюда, с косогора, была видна вся наша деревня. Избы уже затопила серая тень, и только кирпичная церковь, стрелою устремленная в меркнущее небо, казалась раскаленною и, подсеченная снизу резкой тенью, словно оторвалась от земли, похожая на ту взлетающую ракету, какая нарисована в школьном учебнике и на какой люди собирались в далеком будущем лететь к далеким звездам…

И так явственно представилась мне эта картина, что испуг пробрал: а ну, как и вправду сейчас оторвется и полетит в небо наша церковь! Вот бабы-то перепугаются! Небось не так заревут…

Глaва 5 СТРАДА

1

К осени наши колхозники заговорили в один голос:

— Нынче будем с хлебушком. Эвон какой урожай — стеною!..

Хлебушко!

Как давно не видел я его настоящего, пшеничного или ржаного, без примесей отрубей, лебеды, картошки, а то и березового корья с опилками; сколько лет он снился мне ночами — круглой буханкой с пылу, из печи, яркой и горячей, как само солнышко!

В нашем селе до войны была традиция: всем миром печь хлебы с новины, то есть из только что обмолоченного и смолотого зерна нового урожая. Это был своеобычный праздник первого каравая.

У нас это дело бабушка Федора не доверяла никому. Как сейчас, вижу ее, неутомимо быструю и ловкую, с распаренным красным лицом, колдующую у могучего жерла русской печи, где беснуется пламя, клубится с ревом и треском, а в огромных чугунах бунтует и клокочет варево на две наших семьи и для скотины — картошка поросятам, пойло корове и телятам… И уму непостижимо, как она, наша маленькая бабушка, справлялась с этим грозным пламенем, без устали ворочала ухватом ведерные горшки и чугуны, успевала выхватывать из огня то, что закипало, ставить новое варево, и так несколько утренних часов кряду… Тут уж она была полновластной хозяйкою, и лучше не лезть в этот момент ей под горячую руку — зашибет.

Это уж потом, когда прогорят дрова и настоится ровный каленый жар, и прямо на под — кирпичное днище печи — будут посажены на капустных листах кругляки растронувшегося теста, будущие караваи, и когда посидят они в вольном березовом духу долгое время, постепенно румянясь, поднимаясь и расползаясь в ширину, пропитываясь всеми порами духовитым жаром, а бабушка много раз будет вытаскивать из печи буханки, тыкать им в бока согнутым указательным пальцем, — это уж потом, когда дойдет наконец хлебушко и будет вынут окончательно, разложен по столу и накрыт чистыми суровыми рушниками, — тут можно смело уже подойти к отмякшей, подобревшей бабушке, попросить кусочек.