Свежеотбывшие на тот свет

На площади, запруженной живописным казацким народом, меня узнал такой из себя гражданский и не казацкий “дядя” в клетчатой коричневой шляпке. “Дядя” оказался главным редактором журнала “Кубань” Канашкиным. Он умолил меня пойти с ним в редакцию, расположенную на одной из соседних улочек. Журнал “Кубань” как раз напечатал тогда в 3–4 номере начало моей книги “Подросток Савенко”. Впоследствии по требованию каких-то (казацких!) организаций публикация этой вполне невинной, на мой взгляд, книги была приостановлена. Однако Канашкин напечатал книгу отдельным изданием. Канашкин утащил меня с площади, притащил в редакцию “Кубани”, утащил в фотографию, заставил сняться с редакцией журнала в позах XIX века (техника в этой фотографии тоже была XIX века) и отвел обратно на площадь (…)».

Увидев меня, поднимающегося, Жириновский представил меня толпе: «Писатель, член нашего теневого кабинета». Толпа зааплодировала и закричала: «Эдик! Эдик!» Я сказал несколько слов, и они пошли на меня с рублями, десятками, сотнями, с газетами и календарями, дабы я дал им автографы.

В начале 2018 года, то есть через 26 лет, я приехал в Краснодар на «Ласточке» из Ростова встречаться с читателями по случаю выхода моей книги «Монголия». Канашкина уже два года как не было в живых.

Вот несколько кусков из моего путевого блокнота. 3 марта 2018 года:

«Прибыли на “Ласточке” в Краснодар. Отель “Триумф”. Здесь уже у деревьев набухли почки. (…) Как конец апреля в Москве. Встречали нас на вокзале опера. Сейчас они сидят в автомобиле у отеля. В “Ласточке” ехали футбольные фанаты на матч Ростов – Краснодар.

Мы приехали в отель часов в одиннадцать, номер весь белый, отель четырёхзвездочный, сказал таксист. Телефон не работает, чайника нет…

В 13 часов пошли по улице Красной и нашли столовую под названием “Тарелка”. Я съел рассольник и тефтели с гречкой. Опера и их машины крутились вокруг нас. А затем проводили в отель.

Когда поехали мы в торговый центр, где я должен был выступить в книжном, опера поехали с нами и обратно нас конвоировали.

Задействованы были в общей сложности человек пять пеших оперов и как минимум два автомобиля. Утром они нас сопроводили в аэропорт».

Вот тебе и Канашкин, и его клетчатая шляпка.

Ему было… посчитаем. Он рождения 1934 года, следовательно, когда умер, ему было 82 года. Нормально пожил.

Казаков в форме мы в Краснодаре не увидели ни одного. Вот что значит двадцать шесть лет прошли.

Медиум

Мамлеев был, наверное, медиум. У него были повёрнутые внутрь себя глаза, как желе или холодец, на губах пенка, он что-то бормотал не совсем осмысленное, обычно довольно тупо хвастался своими достижениями в литературе. Это хвастовство было детское какое-то, такого же порядка, что и дети в своём кругу хвастаются. «Папа купит мне много курток» – в ответ на вызов, новую куртку у мальчика-соседа. Назначение Мамлеева было – не быть умным, но быть медиумом, доносить нам бессмысленность параллельного мира. Выполнив свою работу, промычав, и пробекав, и промекав, он лёг в гроб и отбыл.

Когда Мамлеев говорил с вами, он на вас не смотрел. Ему это было не нужно.

В советское время он ходил читать свои тексты по квартирам. Квартиры важных знаковых интеллигентов Москвы и Ленинграда, по сути, были салонами. Салонная система, существовавшая уже и во времена Пушкина, а то и раньше, в целости и сохранности сохранилась в советскую эпоху, потому что других форм общественной жизни власть не позволяла. Ведь по названию, да и по классовой сути большевистская власть оставалась запретительной, царистской и контролировала и книжные магазины, и рестораны, и кафе, и всё, всё, всё…

Мамлеев ходил по квартирам и читал из тетрадок, вынутых из портфеля. В ту пору он был толстым округлым человеком, одетым в допотопный большой советский костюм, в котором пряталось, как в раковине, его тело. Хотя и большое, но костюм был значительно крупнее. Вполне возможно, что Мамлеев был учителем математики. Читал он монотонно, и персонажами его рассказов были обычные, довольно скучные обыватели из тех, что варили супы из суповых наборов или югославских пакетиков, лишь добавляя туда картошки. Но сущность у всех этих «тёть Нюр» и «баб Ань» была дьявольская.

Окончив читать, Мамлеев прятал тетрадки в портфель и уходил. Он никому не позволял копировать (да и не на чем было в ту пору копировать ему тетрадки) либо переписывать свои рассказы. И правильно делал. За это нелегальное творчество, хотя в нём с виду не было антисоветских выпадов, можно было загудеть за решётку.

Никто особо не загудел, первыми были Даниэль и Синявский, да и то за «веером от живота» и «день открытых убийств» сели; однако Мамлеев был прав в своей трусости.

По случайности я знал его жену Машу, когда она ещё не была такая постная Маша, а звали узбечку тогда Фарида, и фамилия у неё была с изломом, по-моему, Хоружая. Я ей шил из белой парусины джинсы. Фарида была поочерёдно подругой-девушкой Эрнста Неизвестного и Генриха Сапгира, а затем прилепилась к тишайшему Юрию Витальевичу, писателю, имевшему привычку часто-часто моргать.