Свежо предание

— Я тебя люблю, — сказал Юрка.

— Милый ты мой! Иди ко мне.

…Ужасно пронзительный молодой человек. Николай Прокофьевич взял его под мышки, за цыплячью грудку с гибкими ребрами, посадил к себе на колени и поцеловал в маковку.

— Ты читать умеешь? — спросил Юрка.

— Учился когда-то.

— Уже забыл?

— Нет еще.

— Тогда читай.

Николай Прокофьевич взял со стола книгу.

— Не ту, — сказал Юрка. — Пло кота!

— Здесь не про кота.

— А ты писать умеешь?

— Умею.

— Пиши пло кота.

Николай Прокофьевич вырвал листок из записной книжки и начал печатными буквами: «Жил-был кот».

— Эту букву я знаю. Это «ж», — сказал Юрка. — Что ты написал?

— Жил-был кот.

— Ты холоший, — сказал Юрка и вдруг стал топтаться у него на коленях. Встав на ноги, он обнял его за шею и поцеловал.

И тут Николай Прокофьевич заплакал. Он уткнулся в Юру, куда-то между кудрями и воротником, и плакал, обнимая узкую птичью грудку, где торопливо билось такое большое в таком маленьком.

Лиля, милая, не лучше. Температура все держится, это от нарывов. Делают переливание крови. Он считает, что это кровь христианского младенца, и страшно сопротивляется. Чего только не приходится выслушивать врачам! Ест иногда через день, иногда через два дня. Когда я приезжаю, Софья Марковна всегда настаивает, чтобы он вышел ко мне, хотя он меня и отрицает совершенно.

Знаешь, меня берет сомнение: для него ли нужны эти мучительные свидания (ведь он так волнуется, так дрожит!), или, может быть, это эксперименты для описания в каком-нибудь научном труде? Знаю, грешно так думать про Софью Марковну, но иногда нет сил. Я оставила бы его в покое. Напиши, посоветуй!

Н.

20 ноября 1952.

Лиля, по твоему совету (против воли С.М.) я уже почти месяц не вижу Кости.

Каждые 2–3 дня говорю с Софьей Марковной. Какая она добрая! Много рассказывает про Костю, говорит о нем, как о родном, близком человеке. Я всегда знаю, как он спал, что ел, что делал. Оказывается, он, как и многие другие больные, время от времени пишет письма С., признается в своих преступлениях, просит освободить его друга, погибшего по его вине (освободить от смерти). Она говорит, что это (то есть письма С.) — обычный симптом, пишут почти все. Письма подшивают в истории болезни.

Ест и спит немного лучше. Сегодня съел почти целое пирожное. Обо мне не спрашивает, а я, по твоему совету, не показываюсь. Верно ли мы делаем? Если бы ты знала, как это трудно!

Н.

Дорогую Наташеньку поздравь от меня с первым выходом на улицу. То-то ты должна быть счастлива!

* * *

Больничный сад — в снегу. По снегу — глубокие собачьи следы. Дорожки посыпаны песком. Кое-где, под руку с нянями, гуляют больные, в теплых пальто, в меховых шапках. Они словно скованы под одеждой невидимыми цепями и идут осторожно, медленно.

Надя тоже шла осторожно, медленно, как будто и на ней были цепи. Вошла в третий корпус. Только что собралась отдать передачу, как сестра сказала:

— Вы Левина? Вас ждет Софья Марковна.

Надя испугалась и кинулась в кабинет. Но Софья Марковна улыбалась:

— Наденька! Хорошие вести! Наш больной сам вспомнил о вас и пожелал видеть.

— Софья Марковна!!!

— Да-да. Не бледнейте так, моя деточка. Ну, куда это годится? Валерьянки?

— Не нужно, я ничего. Как это было?

— Я к нему пришла. Он все порывался мне что-то сказать, но не мог. Потом еле-еле, тихо так, спросил: «Где моя жена?» — «А что, вы хотите ее видеть?» Долго молчал, потом: «Да, хочу».

— Так и сказал?

— Так и сказал.

— Это хороший признак? Да? Софья Марковна! Ему лучше?

— Лучше, мой дружочек. Сознание постепенно светлеет.

— И я могу сейчас его видеть?

— Он вас ждет в столовой.

Надя шагнула к двери и остановилась.

— Боюсь почему-то.

— Тогда не боялись, теперь боитесь. Ну что ж. Такие характеры тоже бывают.

— А была большая опасность?

— Большая.

— Он мог умереть?

— Мог. Я этого очень боялась.

— А теперь?

— Слава Богу, угрозы для жизни нет. Наладим питание, пройдет тоска, постепенно начнут исчезать бредовые идеи… Как туман под солнцем… Возможно, к весне мы его выпишем.

— Софья Марковна, правда?

— Правда, моя милая. Надеюсь.

— У меня даже ноги плохо идут — от радости.

— Пусть у вас всегда будет радость, Наденька.

* * *

23 декабря 1952.

Милая, родная, я так счастлива: Косте гораздо лучше! Он уже почти признает меня: сегодня при встрече сам подошел и поцеловал. Сам попросил: «Посиди со мной», хотя старательно отодвинул свой стул от моего. Бредовые идеи еще держатся, но он не очень на них настаивает. Жаловался, что плохо разбирается во времени: ему кажется, что он здесь не три с половиной месяца, а гораздо больше. Я спросила: приходить ли мне, когда, чаще или реже? Не отвечает, только внимательно и строго смотрит. Прощаясь, сказал: «Спасибо, что вы пришли напомнить мне о ней». Мои рассказы о Юрке слушал почти без отрицания. С.М. говорит, что если так пойдет, то к весне она его выпишет. Трудно поверить в такое счастье! Тогда возьмем Юрку и все трое — к тебе, на теплое море. Я так давно не купалась в море. Целую, целую, себя не помню от радости.

Твоя Надя.

Эти колесики нарисовал Юрка. У нас второй день очень холодно.

3 января 1953 г.