Свежо предание

— Буду жить. Меня не так-то легко опрокинуть. Я — ванька-встанька.

— Будете искать работу?

— Конечно. Скоты предлагали — на пенсию. Ну, это дудки. Поеду куда-нибудь в деревню, в колонию. Не могу без больных. Вы себе не представляете, какие это милые, нормальные, да, нормальные люди.

Может быть, как раз зачерствелость так называемых «здоровых» — уклонение от нормы. А эти… Болезнь — сверху, а в глубине — душа. Обиженная, раненная, а живая…

Надя слушала. Костина душа…

— Да, за эту «душу» много мне попадало. Прорабатывали: идеализм. В наше время назвать человека идеалистом значило похвалить. Удивительно, как смещаются понятия.

В кабинет заглянула сестра:

— Софья Марковна, Петров беспокоится.

— Иду.

Она поправила шапочку, встала и пошла к двери на тяжелых, отечных ногах.

Надя осталась одна. Маленький радиоприемник чуть слышно наигрывал танцевальную музыку. Шепот беззаботности. Хорошо было слушать его, ни о чем не думая, пока это было возможно. Подольше.

Софья Марковна вернулась.

— Насчет души, — сказала она сразу, словно и не выходила. — У нас принято считать, что души нет. А все-таки, откуда название: «душевные болезни»? Нет, что-то такое есть, не все ли равно, как назвать: душа, личность… Слова, ведь они мало что значат…

Маленький приемник продолжал свою призрачную деятельность, тихонько нашептывая, все о своем.

— Не умеем мы лечить по-настоящему. Бродим в потемках, ощупью. А много ли сделаешь ощупью?

— Вы много, много делаете, — сказала Надя. Софья Марковна ее не слушала.

— Люби больного, — сказала она куда-то в пространство. — В этом все. Не умеешь любить — не ходи во врачи! Нечего тебе там делать. Говорят, любви в институте не научишь. А может быть, и научишь? Курс любви… Экзамен по любви… Не так смешно, как кажется.

Зазвонил телефон.

— Слушаю, — сказала Софья Марковна. — Десятое отделение.

Трубка заговорила маленьким, торопливым, металлическим голоском. Слов нельзя было разобрать, но слышно было, как на другом конце провода бьет тревогу человеческая душа.

Софья Марковна слушала, а трубка говорила-говорила, плакала, билась в ее руках, просила, требовала и, наконец, замолкла. Тогда Софья Марковна печально сказала в трубку:

— Милая моя, хорошая, ничего не могу для вас сделать. Я здесь больше не работаю. Сдала отделение Владимиру Павловичу.

* * *

Рувиму Израилевичу позвонили из поликлиники:

— Доктор Левин? Примите телефонограмму. Сегодня, 16 января, в 17.00 состоится общее собрание рабочих и служащих. Повестка дня: разоблачение шайки врачей — шпионов и убийц. Ваша явка обязательна. Записали?

— Записал, — сказал доктор Левин.

Он пошел в столовую. Положив перед собой тяжелые, неподвижные руки, он некоторое время думал.

— Рувим, тебе пора пить кефир, — сказала Роза.

— Выпью.

— Что с тобой? — спросила Роза.

— Ничего. Сегодня к пяти часам вызывают в поликлинику.

Роза встрепенулась:

— Не ходи, Рувим.

— Я пойду.

Часы показывали два часа: четырнадцать. Три часа ему оставалось.

Он выпил кефир. Потом снова положил на желтую клеенку свои руки, сидел и думал. Думал он до шестнадцати тридцати. В шестнадцать тридцать он встал.

— Не ходи, Рувим, — сказала Роза. — Или тебе больше всех нужно?

— Я думал о великом Бехтереве, — ответил Рувим. — Как ты думаешь, пошел бы он или нет? Пошел бы.

Роза помогла ему одеться. Рувим, сухой и гордый, застегнул пальто до самого верха, надел высокую меховую шапку и, скованно подымая ноги, вставил их в черные суконные боты.

— Идем, Роза, пора.

По улице он шел стройно, внимательно, обходя длинные ледяные дорожки, прокатанные мальчишками. Сегодня ему особенно ни к чему было сломать себе шейку бедра.

Оставив, как всегда, Розу в вестибюле, он надел халат и поднялся по широкой лестнице с ковровой дорожкой, застланной полотном. Чудесный запах охватил его — строгий запах лечебницы. Он привык любить его за всю свою жизнь. Каждый раз, входя в больницу, поликлинику, амбулаторию, он слышал этот запах и любил его. И сегодня он вдыхал его — верный, честный, рабочий запах — и наслаждался им, как никогда.

В зале было тесно, всюду толпились, вставали, садились, разговаривали белые халаты. Белый халат — символ чести.

Доктор Левин шел по проходу, и белые халаты расступались, пропуская его вперед. Он сел в первом ряду и поставил перед собой палку, строго приказав ей стоять вертикально. Обе руки его опирались на серебряный набалдашник, и они не дрожали. Он был собой доволен. Он вошел, как нужно, и сел, как нужно.

Собрание началось. Рувим Израилевич слушал очень внимательно, хотя заранее знал все, о чем будет идти речь. Его интересовало другое: кто будет говорить и как. Он слушал и отмечал про себя и ставил зарубки.

— Товарищи! С огромным возмущением узнали мы, работники советской медицины, о неслыханных злодеяниях…

Ага, заметим себе, кто это говорит. Доктор Сокольский. Говори, говори, шмаровоз. Мы тебя отметим.

«…Эти подонки, справедливо названные убийцами в белых халатах, оказались платными агентами американской разведки. Международная еврейская организация „Джойнт“…»

Ага, доктор Лапин. Отметим и тебя, доктор Лапин. Сукин сын ты, Лапин, вот ты кто.