Свежо предание

Роза вышла. Когда она вернулась, Рувим сидел мертвый, положив голову на руки.

* * *

— К Левину? Не велено пускать. В общие дни — пожалуйста.

Толстая гардеробщица из-за барьера неприязненно глядела на Надю.

— Софья Марковна сказала, что можно…

— Нету вашей Софьи Марковны. Владимир Палыч не велел. Халатов не напасешься.

— Но Софья Марковна…

— Была, да вся вышла. У нас прынцев нету, все равны.

— Можно мне поговорить с Владимиром Павловичем?

— А чего говорить? Нельзя.

Надя сунула ей бумажку. Та сказала: «Что вы, не надо», но взяла.

— Скажите, пожалуйста, Владимиру Павловичу, что я прошу его ко мне выйти.

— Сказать скажу. Только без пользы это. Лестницу взад-вперед ходишь-ходишь…

«Мало дала», — подумала Надя. Она сидела и ждала под часами, слушая их четкое щелканье и тишину, готовую в любую минуту закричать, заплакать.

Есть такие места, где ждут: больницы, приемные, суды. Единственное, что можно сделать, чтобы не страдать в ожидании, — обмануть себя. Приготовиться ждать долго-долго и удивиться, когда ожидание кончится.

Долго буду ждать, долго.

Она закрыла глаза и отчетливо увидела мертвого дедушку, строго и длинно простертого на кровати, и рядом, на полу, тетю Розу. Услышав, что Надя вошла, она полуобернула к ней безумные серые глаза, схватилась за волосы и что-то закричала по-еврейски. Она подняла кверху руки, словно грозя кому-то в потолок, и пряди волос висели у нее в пальцах, до половины черные, а дальше — седые.

А на похоронах Роза была уже спокойна, тихо сидела в автобусе рядом с гробом, поглаживая, как живую, его желтую крышку. Когда автобус подпрыгивал, жестяные венки громыхали…

«Костя еще не знает, что дедушка умер. Впрочем, он думает, что все умерли: и я, и Юрка…»

Гардеробщица вернулась.

— Подождать велено.

— Я подожду.

«Я научилась ждать, — думала Надя, — я буду ждать терпеливо, сколько угодно, лишь бы он поправился».

Много времени прошло. Она уже оцепенела в ожидании, когда появился Владимир Павлович. Тот самый врач, который тогда отмахнулся от Кости: «Подите, подите, говорите лучше со своей женой». Голубая щегольская рубашка виднелась у него из-под халата. На голове — щегольские, круто волнистые каштановые волосы. Любовь и уважение к себе светились в каждом его движении.

— Это вы меня спрашивали? По какому делу?

Надя встала.

— Владимир Павлович, я вас очень прошу пропустить меня к больному Левину. Софья Марковна обещала с вами поговорить…

— Порядок есть порядок. Не вижу причины его нарушать. Состояние вашего…

— Мужа.

— Состояние вашего мужа среднетяжелое. Причин для того, чтобы нарушать порядок, не вижу.

…Голубые глаза, под цвет рубашки, и яркий непреклонный взгляд. Просить тут бесполезно. Надя не стала настаивать.

— Скажите, пожалуйста, как его здоровье.

— Нормально. То есть для его болезни — нормально. Пышный бред виновности, усложненный параноидной реакцией. Со стороны сердца особых изменений нет. Гемолитическая желтуха. Резкое истощение. Фурункулез.

— Ему не лучше?

— Пока нет.

— Спасибо, — сказала Надя.

Владимир Павлович повернулся и ушел.

— Эх ты, бедолага, — вздохнула гардеробщица. — Ходишь-ходишь, передачу носишь-носишь, одной фрукты сколь перетаскала, а толку чуть. Нет, уж я тебе верно скажу: не поправится. Таким, как твой, одна дорога — ногами вперед и в морг.

— Этого не может быть, — сказала Надя.

— Очень даже может. А ты не горюй, еще молодая. Гладкая. Найдешь себе.

* * *

Мартовская капель стучала на улице, и в камере было светло, когда тот, кто был раньше Константином Левиным, проснулся и сел на кровати. Солнце ударило его ножом.

Кругом спали другие заключенные. Ему необходимо было подумать, пока они спали.

Перед тем как сесть на кровати, он видел Юру — живого. Юра стоял небритый, полураздетый и плакал, дрожа кальсонами. Наверное, его только что били.

Больной застонал и закрыл лицо руками. Вина — чудовищная, ни с чем не сравнимая, больше себя — кромсала его изнутри. Он ее чувствовал всегда, она не отпускала его ни на минуту. Погубил Юру. Всех погубил. Скорее бы погубить себя, чтобы все было кончено.

Снаружи слышны были стуки — куда-то заколачивали гвозди. Забивают двери. Отсюда мы уже не выйдем.

Он открыл лицо и с мукой поглядел на белую, шершавую стену. Там он что-то увидел. Тонкий, слабый зайчик, еле отсвечивающий радугой, лежал на стене. Узкий солнечный луч ланцетом резал воздух: от графина на столе к зайчику.

Больной встал и пошел, шатаясь от тоски. С этим нужно было что-то сделать. Этого нельзя было так оставлять. Он схватил графин и что есть силы швырнул его в зайчика. Солнце брызнуло в стороны, и ему стало легче. Он споткнулся и упал лицом вниз — прямо в осколки.

* * *

Надя долго стояла в очереди за яблоками, зато выстояла целых два кило. Яблоки румяные, здоровенные. Половину — Косте, половину — Юрке.

Сегодня надо было ехать в больницу, везти передачу. Прошлый раз, в общий приемный день, ее не пустили. Владимир Павлович вышел сам, немного смущенный и очень любезный.