Священная тайна Церкви

Вслед за Бердяевым на афонские события откликнулся в уже упоминавшейся нами статье в»Русской мысли»С. Н. Булгаков. Он обвинил церковную власть в том, что она сначала»вместо содействия выяснению вопроса прибегла<…>к излюбленному приему зажимания ртов», отдав обсуждение вопроса на откуп архиепископу Антонию (Храповицкому),«сразу обругавшему новое движение без всякого разбора и даже знакомства с ним и тем подлившему масла в огонь» [1653], а потом подвергла имяславцев физической расправе при участии архиепископа Никона. Реакция Булгакова на афонскую миссию Никона была однозначно негативной:

Краска стыда, негодования, горя, обиды за Церковь появляется на лице при мысли об этой экспедиции и о той печальной роли, до которой допустил себя православный архиепископ, не устранившийся от морального соучастия в гнусной расправе с афонскими иноками. Эта экспедиция с полным единодушием была осуждена всеми независимыми органами печати, правой и левой, православной и неправославной<…>Вместо мудрой терпимости и благожелательности церковная власть проявила ревнивое властолюбие, ради которого вырваны и растоптаны пробивающиеся ростки церковной жизни, и притом где же? — на святой горе, искони почитавшейся святынею православия, как»удел Пресвятой Богородицы». Своими действиями Синод как будто хочет довершить давно уже происходящий разрыв нравственной связи между ним и церковным народом, и, конечно, самоубийственным для него является это расселение по городам и весям российским афонских»исповедников», вкусивших сладости архипастырского жезла. Этот разрыв может не чувствоваться, пока церковная власть прикрыта оградой государства, но это обнаружится тотчас же, как только, по воле судеб, разрушится эта ограда[1654]

Последние слова Булгакова оказались пророческими: как только в 1917 году Церковь лишилась»ограды»со стороны государственной власти, разрыв между ее руководством и церковным народом обнаружился со всей очевидностью.

Суждения Булгакова относительно сути афонского спора можно назвать достаточно взвешенными. В самом учении об имени Божием Булгаков видит»попытку богословски осмыслить религиозные переживания, бывающие у подвижников при молитве, в особенности молитве Иисусовой, непрестанно повторяемой сначала в уме, а потом в сердце». Речь в споре между имяславцами и их противниками идет, по мнению Булгакова,«о теории молитвы: как понимать реальную действенность молитвы, в которой призыванию имени Божия, стало быть, и самому имени Божию принадлежит основное значение?» [1655]. Булгаков считает, что афонские имяславцы»все-таки прегрешили чрезмерным и преждевременным догматизированием своего учения и, в частности, своей (и вообще едва ли удачной) формулы, что»имя Божие есть Бог»". Он отмечает, что»даже и истинное мнение, если оно становится средством церковного разделения и создает волю к нему, может получить оттенок еретический» [1656].

В то же время главными виновниками смуты Булгаков считает именно противников имяславия, которым Синод, заранее устранив возможность общецерковного обсуждения учения об имени Божием, поручил составление докладов. Почему, спрашивает Булгаков, подготовка докладов была поручена лишь трем лицам — «универсальному»архиепископу Антонию, архиепископу Никону,«возведенному вдруг в ранг первоклассного богослова и с семинарской важностью поучающему невежественных иноков», и»доселе неведомому преподавателю духовного училища г. Троицкому»?

Почему только этот гуттаперчевый богослов<…>оказался единственным представителем мирян при обсуждении этого первостепенной важности вопроса, почему не были опрошены духовные академии, видные представители православного пастырства и мирян, вообще почему не был соблюден хоть внешний»декорум»соборности, на это не может быть удовлетворительного ответа. Вопрос решался канцелярски–келейным путем [1657].