Священная тайна Церкви

Однако никакие напоминания Никона о своих заслугах, титулах и премиях не убеждали его критиков в правоте его действий на Афоне. Три месяца спустя после афонских событий Никон писал с обидой и раздражением:«Жидовская печать и все, кому ненавистны Церковь православная и ее иерархия, пронесли яко зло имя мое, извратив все, что творилось за эти три месяца на св. Горе, представили меня каким-то инквизитором, а еретичествующих, отпадших от Церкви монахов и послушников — какими-то мучениками. Простой читатель, привыкнув верить всякой печатной строке, верит и этим сказкам и блазнится<…> [1636] Во всем, что писалось и говорилось против него, Никон видел жидовский»заговор против русского человека» [1637].«Не стыдно ли нам, — вопрошал он, — что жиды сумели захватить в свои поганые руки сотни наших газет?» [1638] Но дело, конечно, было не в»жидах»: погромные действия Никона на Афоне вызвали негодование даже самых заядлых русских патриотов и консерваторов. В статье»Живы ли мы?«Никон восклицал:«Как бы мне хотелось громко крикнуть на всю Русь православную:«Кто жив человек? Отзовися!»" [1639] Но мало кто отзывался. Вопли архиепископа либо оставались безответными, либо тонули в хоре возмущенных его действиями голосов.

Параллельно с публикациями против Никона появляется немалое число статей в защиту иеросхимонаха Антония (Булатовича). Автор одной из них, знавший Булатовича лично»еще со школьной скамьи», пишет:

Булатович всегда был, правда, горячим, но глубоко искренним, верующим и религиозным человеком. Его чисто рыцарские принципы были чужды тщеславия и карьеризма. Лучшим доказательством этого служит то, что, следуя своему призванию, он пожертвовал своим крупным состоянием, блестящим положением отличившегося на поле брани гусарского гвардейского офицера, ожидавшей его в будущем военной карьерой для того, чтобы посвятить себя всецело служению Богу. В последний раз я виделся с ним пред пострижением, когда он поступал простым послушником в скромный загородный монастырь. Меня поразило его глубокое христианское смирение, светящаяся в глазах его горячая»мужицкая»вера, какая-то детски–радостная покорность, с которой он переносил тяжелое иноческое послушание. Принял он самый суровый монашеский обет схимы для того, чтобы быть смиренным подвижником на Афоне и в полном смысле слова отрешиться от мира и даже от того движения по церковной иерархии, которое при его выдающихся способностях и связях было бы ему всегда доступно<…>Все это дает мне право утверждать, что даже заблуждения Булатовича вполне искренни и чужды каких бы то ни было тщеславных расчетов и соображений, столь несправедливо приписываемых преосвященным Никоном. Зная благородство и искренность отца Антония, я не сомневаюсь в том, что, если он убедится в своем заблуждении, он в нем открыто сознается; но для этого нужны кроткие увещания в духе христианской любви, которая в моем сознании не вяжется с примененным владыкой Никоном крещением афонских монахов из пароходных пожарных труб [1640].

Мы не будем рассматривать все, что было написано в 1913 году по поводу изгнания имяславцев с Афона. Остановимся на нескольких наиболее значимых публикациях. Среди них первое место по остроте и резкости занимает статья Н. А. Бердяева»Гасители духа», в которой он обрушивается с вызывающий критикой на Святейший Синод и на весь российский церковно–государственный истеблишмент. Бердяев, к тому времени уже снискавший известность как философ, литературный критик и общественный деятель, говоря о причинах, побудивших его к написанию статьи, признавался, что у него»не было особых симпатий к имяславству», но что его»возмущали насилия в духовной жизни и низость, не–духовность нашего Синода» [1641]. Статья интересна не столько богословскими выкладками молодого Бердяева, сколько тем возмущением и негодованием, с которым он воспринял афонские события. Подобные чувства разделяли многие представители верующей интеллигенции, в том числе и достаточно далекие от Церкви, но сочувствовавшие идеям духовного возрождения — идеям, носившимся в воздухе с начала XX века: