Священная война

– Я из ханьцев⁴⁰, хотя это не существенно, – заметил Ван Юань. – Но я твердо уверен в последовательности, предложенной моими учителями. Дао творит форму, изменяя ее со временем на свое усмотрение, находит более совершенные образы среди множества поделок, доводя, таким образом, свое искусство до безукоризненности, и поддает обжигу. Только в таком сосуде можно носить угли: Огонь светит во тьме, но его не возьмешь голыми руками.

– Вот ты снова, словно моя жена, настаиваешь на категоричности. Ведь сосуд можно высушить и на солнце, налить в него елея, приладить фитиль и светить себе на здоровье.

– Такой сосуд со временем потрескается, и масло вытечет, – возразил Ван Юань. – Но я совсем не против, чтобы нужные изменения в человеке проходили незаметно и безболезненно. Здесь достаточно обрести только точную меру, именно об этой размеренности и толкуют учителя…

– Вот-вот, – прервал его хан, подняв палец вверх, – и я об этом говорю! Сталь куют тяжелым молотом, но «отпускают» медленно в масле.

– …если их рассуждения не заблуждение, подменяющее собой настоящую истинную веру, – закончил свою мысль Ван Юань.

Хулагу застыл на месте со счастливым открытым ртом.

– Ты не доверяешь своим учителям? – спросил удивленно хан, когда к нему вернулся дар речи.

– Я не совсем уверен, что им нужна истина, – ответил Ван Юань. – Их больше занимает процесс поиска и само участие в нем. Иначе бы они не выдворили Сияющую Веру в монгольскую степь.

– Но мы вернем им Свет Христов, а заодно и Будду Майтрею, – довольно засмеялся хан.

Вечерело. Хотон Колы-ван соорудил прекрасное угощение, его сразу стали подавать, как только Ван Юань кивнул на его вопросительные взгляды из хозяйских глубин – уйгурское жилище было более пространным, чем это могло показаться снаружи. За комнатой виднелась следующая комната, убранная занавесками из дорогой парчи и китайского шелка, и так до бесконечности. Оттуда сразу же заиграла живая музыка, неизвестные инструменты плакали и рыдали, словно душа монгольского воина. Ван Юаню казалось, что звуки, достигающие его слуха, исходят откуда-то из Райских обителей. К запеченному с душистыми травами мясу подали пенистое сладкое вино – напиток богов, – Ван Юань только пригубил, и голова пошла кругом. Нукеры Хулагу вместе с ханом лежали на дорогих коврах, громко рассуждая об отличной еде, хрустя косточками фазана и прочей дичи, в комнате сразу стало жарко.

– Прекрасное вино, – воскликнул хан, – клянусь жизнью своего коня, я еще не пил ничего подобного.

Хан рассмеялся, и вся компания вместе с ним, так что затряслись стены. Хозяин услужливо согнулся, в очередной раз поднимая руки вверх, благодаря Небо. У Ван Юаня лицо горело, как раскаленная сковорода.

– Схожу подышу и заодно проверю посты, – произносит он, обращаясь к хану, а тот раздваивается прямо на глазах.

– Слушай, Колы-ван, много ли у тебя такого чудесного напитка? Воинов снаружи тоже следует угостить, – говорит хан в двух лицах. – Мы с тобой обязательно рассчитаемся на обратном пути. Мои воины – грубые ребята… Иначе просто невозможно им объяснить, как душа еще при жизни попадает в Рай. А я уже вижу райских птиц и слышу, как поют Ангелы.

И опять дружный хохот, и кубки идут по кругу, а слуги Колы-вана вытаскивают из «хозяйских глубин» все новые и новые кувшины.

– Пошли, нам нужно освежиться, – говорят прямо на ухо губы Наргиз, и Ван Юань на нетвердых ногах выходит из горницы.

– Смотри не утопи его, ведьма-проказница, – кричит вслед своей родственнице хан, под громкий хохот нукеров.

Ван Юань вяло улыбается им и машет рукой.

Вокруг дома уже стоит полукруг из телег, образовав привычный монгольский курень. Дозоры прочесали окрестности, но вокруг только пески, после жаркого дня они отдают свое тепло всем желающим, и лица у воинов в монгольских шубах тоже красные, словно заходящее солнце. Разгоряченные и навеселе, похоже, они уже испытали веселящее действо Колы-ванового зелья – тысячник недовольно сжимает рукоять меча… Но ведь хан сам приказал. Чудесный напиток – небеса теряют краски, и все цвета заката ложатся прямо на людей, лошадей… Эти тоже ржут.

– Пошли прочь, бесстыжие… Ты что, собираешься купаться? Ведь монголы ни-ни… По яссе⁴¹ за это полагается смертная казнь!

– Я не совсем монголка, и мне отрубят только полголовы, – смеется Наргиз, снимая украшения и одежду.

И хотя они отошли за бархан, и здесь везде заросли душистого тамариска, а высокий тростник глубоко пророс в реку, Ван Юань в ужасе оглядывается по сторонам.

– Я всегда моюсь, – говорит Наргиз, – и не собираюсь кормить вшей, как прочие… Если боишься, уходи.

– Но ведь хан знает, не правда ли? – вдруг вспоминает Ван Юань напутствие Хулагу.

– Конечно, знает, – с достоинством отвечает Наргиз. – Или ты думаешь, что его Докуз-хатун тоже избегает воды?

«Ох, эти женские тайны… – думает Ван Юань, – из-за них ничего не стоит расстаться с головой».

– Я лучше пойду, проверю посты, – говорит он, указывая рукой в сторону лагеря, откуда слышны громкие песни.

И ему тоже хочется петь и смеяться одновременно. «Ох, уж эти женские секреты…»