Священные камни Европы

На Святой Елене он говорил: «Под напором невзгод, словно ниспосланных мне Богом, я ожидал воздаяния в виде счастья в загробной жизни! Какого еще воздаяния я вправе ожидать?.. Я могу предстать перед судом Божиим, я могу без страха ждать Его приговора. Он увидит, что моя совесть не отягощена думами об умышленных и жестоких убийствах, об отравлениях — обычных делах тех, чьи жизни напоминали мою жизнь».

Император сам осознавал недостаточность своей веры. Такую сильную недостаточность, что иногда он называл свою веру неверием.

Лас — Каз вспоминает: «Кто–то из нас решился сказать императору, что он мог бы в конце концов стать религиозным. Император ответил с известной долей убеждения в голосе, что он опасается, что все же им не станет, и что он сожалеет об этом, поскольку религия является большим источником утешения, но его неверие — следствие силы его разума, а не порочности души».

«Сейчас я твердо уверен в том, что, умирая, не призову духовника… Я не могу верить всему тому, чему меня учили. Мой разум, который видит ложь и ханжество, противится этому».

«Я чувствовал необходимость веры, и я действительно верил, но моя вера испытала потрясение, она пошатнулась, когда я стал приобретать знания и начал размышлять. Подобное случилось со мной впервые, когда мне исполнилось 13 лет. Может быть, я опять стану безоговорочно верить. Бог разрешит мне верить! Конечно, я не буду противиться… Это должно быть в моей душе великим и истинным счастьем».

Надо иметь каменное сердце, чтобы усомниться в искренности этих слов. Это настоящий порыв души к Богу, и мы не можем быть твердо уверены в том, что этот порыв закончился неудачей.

***

Император вообще ничего не понимал в богословии. Он даже не понимал, что такое богословие, и зачем оно надо. Он говорил: «Умозаключения теологические стоят куда больше, чем умозаключения философские». Это понятно. Он имеет ввиду, что мысли о Боге гораздо ценнее бесплодных умствований на отвлеченные темы. Но вскоре он вдруг заключает: «Теология для религии, все равно что отрава в еде». А это уже заурядная интеллигентская пошлятина, столь хорошо нам знакомая по нашей эпохе. Дескать, религия — штука хорошая, жаль только богословы ее сильно испортили. Он просто не понимал о чем идет речь. И сам это прекрасно осознавал.

Он вспоминал, например: «Епископ Нанта де Вуази сделал меня настоящим католиком (?) благодаря эффективности своих аргументов, совершенству нравственных норм и своей просвещенной терпимости. Он был духовником Марии — Луизы. В религиозных вопросах он пользовался моим безграничным доверием. В моих спорах с папой римским я заботился о том, чтобы не затрагивать догматические проблемы. В ту минуту, когда епископ Нанта говорил мне: «Будьте внимательны, вот вы опять боретесь с догмой», я немедленно менял тему разговора».

Хорошо, конечно, что император взял себе за правило не комментировать тех вопросов, в которых он ничего не понимал, замечательно, что рядом с ним был хоть один священнослужитель, к которому он испытывал доверие, жаль только, что любезный епископ де Вуази не разъяснил императору самых простых вещей, оставив его в состоянии дремучего религиозного невежества. На Святой Елене император выражал в качестве своих окончательных выводов поразительно инфантильные религиозные представления:

«Все наши религии являются, очевидно, продуктом деятельности человеческого разума. Почему не всегда существовали наша религия? Почему она считает правильной одну себя? Что станет в этом случае со всеми добродетельными людьми, которые ушли из жизни до нашего появления? Почему эти культы поносят друг друга, противоборствуют и стремятся друг друга искоренить? Почему это никогда не прекращалось? Потому что священники всегда и повсюду несли с собой обман и ложь».

На счет священников император, очевидно, погорячился. Он ведь не имел ввиду своего дядюшку архидиакона Люсьена или, например, епископа де Вуази? Хотя надо признать, что католические священники и правда очень часто «несли с собой обман и ложь». А к своим любимым мыслям император еще не раз возвращался:

«Просвещение и история являются главными врагами религии, извращенной человеческим несовершенством. Почему, спрашиваем мы себя, религия Парижа отличается от религии Лондона и от религии Берлина? Почему религия Петербурга так мало имеет общего с религией Константинополя? Почему религия последнего отлична от религий Индии и Китая? Почему религия древнего мира не похожа на религию наших дней? Тогда здравый смысл оказывается в нерешительности и печально восклицает: о, религии, религии! Вы — дети человеческого разума!»

«…Мы не знаем, что думать о доктринах, которые руководят нами, и оказываемся в положении часов, которые идут, ни чего не зная о часовщике, сделавшим их…»

Император формулирует свои убеждения в форме вопросов, но, заметьте, он ни разу не говорит: «Ни один священник не смог ответить мне на эти вопросы» или «Ни в одной книге я не нашел ответов на эти вопросы». То есть он не искал ответов на эти вопросы, он был уверен, что это вопросы без ответов. А с чего вдруг?