Святая Эвита

— Какая разница. Мне до всего есть дело. Я все знаю. Она не приехала, потому что как раз перенесла операцию по поводу рака. Исхудала, кожа да кости. Еле держалась на ногах. Вы только вообразите, на этом ветру. Она бы просто улетела от вас.

— В это время Она везде разъезжала, — сказал Парьентини. — Раздавала деньги везде, в самых бедных хижинах, а нами пренебрегла. Я Ей этого не прощу.

Вошла Эрсилия с супом, в котором плавали лавровые листья, куски баранины, картофель и зерна кукурузы. На волосах у нее была сеточка, она даже казалась красивой. Несмотря на Поразительно малый рост, она была хорошо сложена, только груди нарушали гармонию. Крохотные ножки, изящные ягодицы, улыбающееся, возбужденное лицо приводили на память херувимов Тинторетто. От тяжести кастрюли с супом она низко наклонилась. Никто не пошевельнулся, чтобы ей помочь.

— Я-то хотела, чтобы привезли тело Эвиты, — сказала она Полковнику, наливая ему суп поварешкой. — Я бы с удовольствием умывала Ее, заботилась о Ней. К женщинам Она хорошо относилась, не то что к мужчинам, которые так Ее обижали.

— Если бы Ее сюда привезли, я бы отсюда уехал, — сказал Парьентини. — Я эту женщину всегда не переваривал. Вечно недовольная была. Строила из себя бог весть что на чужие деньги. Разве не так? Из одного кармана вынимала, в другой перекладывала. Только бы покрасоваться. Вспомните, из какого Она рода. Она была ничтожеством, ничего не умела делать. Раздобыла себе бумажку, будто она артистка, пробралась в постель к Перону, а потом, видите ли, стала великой благодетельницей. Да любая бы так смогла.

— Она вовсе не была обязана делать то, что делала, — присаживаясь к столу, сказала Эрсилия. — Могла жить на широкую ногу и веселиться, как другие первые дамы. Так нет же. Она душу свою положила за бедных. Убила себя. Ты, Каин, лучше помолчи. До прошлого года ты был перо-нистом.

— Я что-то плохо себя чувствую, — сказал Полковник. Он положил нож и вилку на тарелку, снял салфетку, просунутую между двух пуговиц мундира, и стал подниматься. Он был утомлен, растерян, словно в этом безлюдном месте его угнетало слишком шумное общество.

— Останьтесь, — попросил Ферруччо. — Поедим молча.

— Я заболеваю, — сказал Полковник. — Мне необходим глоток можжевеловой. Она для меня как лекарство. У меня поднимается давление.

— Весьма сожалею. Но ее у нас нет, — сказал Ферруччо. — Ничего не поделаешь.

Какое-то время они ели молча. Полковник покорно остался сидеть, не имея ни сил, ни желания встать. Какой смысл возвращаться в одиночество? Впереди одиночества еще шесть месяцев. В этом месте, где жизнь пока теплится, почему не воспользоваться теми крохами ее, какие ему предлагают? Парьентини досадливо качал головой и время от времени бубнил как молитву: «Эта Кобыла, эта Кобыла», Ферруччо жевал с открытым ртом, выплевывая жилы и осколки бараньих костей. За столом только карлица, видимо, чувствовала себя неловко. Вытягивая шею, она с любопытством посматривала на остальных. Молчание явно никого не смущало, и она, не выдержав, обратилась к Полковнику:

— Вы себе не представляете, какое впечатление произвел на меня почерк Эвиты, — сказала она. Голос у нее был ровный, без оттенков, голос человека, не вышедшего из состояния невинности. — Кто бы мог подумать, что женщина с таким характером пишет как шестилетний ребенок.

Полковник остолбенел. Этот вечер преподносил ему столько сюрпризов, что он даже не успевал огорчаться. То, чего эти идиоты не знают, они выясняют, а что не могут выяснить, о том догадываются.

— Почерк? — спросил Полковник. — Где вы его видели?

— Да в тетрадях, — вполне натурально ответила Эрсилия. — Неужто я их не раскрыла? А вам и в голову не пришло, что я их раскрывала. Я прочла только то, что сверху было написано: «Когда ешь суп не прихлебывай шумно. Карим глазам лучше всего идет черточка карандашом и коричневая тень на веках». Вот такая была Эвита. Эти фразы никто другой не мог бы написать.

— Это не она придумала, — услышал Полковник свой голос. Он говорил против воли. В мозгу у него вспыхивали огоньки и мелькали провалы. Когда он не мог погасить огоньки можжевеловой, провалы заполнялись словами. — Она их откуда-то переписала. Наверно, им больше двадцати лет.

— Семнадцать, — поправил его Ферруччо. — Больше семнадцати вряд ли. Их начали продавать в 1939 году.

— Мы здесь хорошо осведомлены, — сказал Парьентини. — От нас ничего не укроется.

— Да помолчи ты, Каин, — приказала ему Эрсилия. Голос у нее был хриплый и властный, напоминавший голос Эвиты.

— Кое-что мы знаем, — сказал Ферруччо. — Но никогда не знаем все, что хотели бы знать. Еще перед вашим приездом мне приказали расшифровать вот эту бумагу. Сижу над ней по шесть-семь часов в день. Ничего не получается.