Святая ночь

Ластения была замкнута, но и простодушна, только ее простодушие скрывалось в тайниках души, и его надо было извлечь оттуда, подобно тому как со дна чистого потока извлекают капельки пены, которые поднимаются, кипя, к поверхности, лишь опустишь в воду сосуд или руку… Никому никогда не приходило в голову заглянуть в душу Ластении. Мать ее обожала, но прежде всего потому, что та была похожа на человека, которого она столь беззаветно любила. Она молча радовалась на свою дочь, любовалась ею. Будь мадам де Ферьоль менее благочестива, менее сурова, доверяй она больше пылкости чувств, в которых она себя упрекала, находя их слишком сильными, слишком человеческими, она замучила бы дочь ласками, приоткрыла бы в ответ на ее поцелуи свое сердце, робкое от рождения, закрывшееся подобно бутону, которому уже никогда, наверное, не суждено раскрыться. Мадам де Ферьоль не сомневалась в своей привязанности к дочери, и ей этого было достаточно. Она ставила себе в заслугу перед Господом то, что сдерживала поток нежности, которому ничего не стоило ее захлестнуть. Но, сдерживая себя, она тем самым (сознательно или нет?) заставляла сдерживаться и дочь. Мадам де Ферьоль затыкала рукой, заваливала камнем источник чувств, которые искали выхода в материнском сердце и, не находя, отливали прочь. Увы, закон, управляющий нашим сердцем, более жесток, чем тот, что управляет природными явлениями. Если убрать руку, служившую роднику препятствием, струя, освободившись от противодействия, забьет снова, стремительная в своем течении, в наших же душах всегда наступает минута, когда сдерживаемые чувства как бы рассасываются и уже не проявляются, когда этого желаешь, подобно тому как кровь в особо тяжелых случаях изливается внутрь, не проступая более в открытой ране. Кровь еще можно вызвать, с силой высасывая ее из раны, а чувства, слишком долго удерживаемые внутри, как бы свертываются, их уже больше не вызовешь, тут никакое высасывание не поможет.