Святая ночь

Неизбывную же печаль мадам де Ферьоль ничто уже не могло усугубить. Мрачность жилища никак не отражалась на этой потемневшей от горя статуе. После смерти мужа, который всегда вел роскошную жизнь богатого хлебосольного дворянина с аристократическими замашками, она вдруг предалась благочестию по образцу Пор-Рояля, отпечаток которого в то время еще носила французская провинция. Все женское в ней растворилось в ничего себе не прощающем, иссушающем благочестии. Она прислонила к этой мраморной колонне свое пылающее сердце, чтобы его охладить. С роскошью в доме было покончено: мадам де Ферьоль продала лошадей, кареты, рассчитала челядь, оставив себе, как скромная горожанка, одну лишь служанку по имени Агата, которую привезла с собой из Нормандии и которая с двадцатилетнего возраста была у нее в услужении. Досужие языки в городке, который, как и все маленькие селения, был питательной средой для сплетников, при таком обороте дел обвинили мадам де Ферьоль в скупости. Сначала сплетня смаковалась как лакомство, но потом питательная среда, так сказать, засахарилась. Люди этой темы больше не касались, толки о скупости прекратились. Добро, которое мадам де Ферьоль тайком делала беднякам, выплыло наружу. Люди низкого происхождения, обитавшие на дне этой сумрачной бутыли, постепенно начали смутно осознавать добродетель и достоинства мадам де Ферьоль, постоянно державшейся в стороне, жившей в таинственном ореоле подавляемой скорби. В церкви — нигде больше ее почти и не видели — прихожане глядели издалека, с почтительным любопытством на эту величественного вида женщину в длинном черном одеянии, неподвижно сидевшую во время долгого богослужения на своей скамье под низкими арками суровой романской церкви с приземистыми столбами, как если бы она была поднявшейся из могилы древней королевой из династии Меровингов. В каком-то смысле мадам де Ферьоль и правда была королевой, царя над мнениями и заботами жителей городка, по чести сказать, совсем не походившего на королевство. И если она не царила над Форезом невидимо, как персидские цари в древности, — ведь она не могла, как они, полностью укрыться от посторонних глаз, — то все же напоминала их отчужденностью, с которой пребывала в тесном лоне этого маленького мирка, никогда никого к себе не приближая.

В этот год пасха приходилась на апрель, и у дам де Ферьоль святая суббота была наполнена домашними делами, которые в провинции носят торжественный характер. Была, что называется, весенняя стирка. В провинции стирка — событие. В богатых домах, где обычно много белья, ее устраивают в начале сезона и тогда это считается «большой стиркой». «Вы знаете, мадам такая-то устраивает большую стирку», — как о большой новости сообщали, придя вечером в гости. Большую стирку проводят в огромных чанах, маленькую, обычную — в тазах. «Иметь дело с прачками» было выражением распространенным, и оно означало самые серьезные, самые важные и порою самые беспокойные обстоятельства, так как в большинстве своем сладить с прачками было нелегко. Часто это были развеселые, насмешливые, жадные и циничные бабы; их ногти отнюдь не становились мягче от перелопаченного за день белья, а страшный ор их луженых глоток перекрывал шум колотушек. «Зазвать к себе прачек» — от этой перспективы у домашних хозяек, хозяек в полном смысле этого слова, по спине пробегал холодок… Но в субботу утром прачек в доме мадам де Ферьоль уже не было. Они унеслись, словно смерч, из «особняка де Ферьолей», тишину которого самым злостным образом нарушали в течение нескольких дней. Вчера только они голосили наперебой. В субботу белье сушилось, а чтобы снять белье, развешанное на веревках в саду, достаточно было Агаты и своей приходящей прачки. С самого рассвета обе ходили, стуча деревянными башмаками, по аллеям сада, расцвеченным простынями и полотенцами, которые и с виду и производимым шумом напоминали раздувшиеся развевающиеся флаги; они складывали белье на стульях и круглом столе в столовой, где дамы де Ферьоль должны были его сложить, вернувшись с богослужения. Мадам де Ферьоль с дочерью никому другому эту работу не доверяли. К белью мадам де Ферьоль имела чисто нормандское пристрастие, которое передала и дочери. Она заранее готовила для Ластении великолепное приданое. По возвращении они тут же, спеша заняться приятным делом, уселись в столовой за круглым столом из тяжелого красного дерева с наплывом и, как простые работницы, принялись своими аристократическими ручками складывать простыни, когда в комнату вошла Агата с ворохом белья на плечах и вывалила его на стол.