Святая ночь

— Послушай, девочка, назови мне его имя, — мадам де Ферьоль взяла безжизненную руку Ластении и прижала к груди. Проявление материнских чувств, увы, запоздало.

Тени от гор, окружавших особняк, добавляли грусти в высокой зале, которую они теперь не покидали. Они сидели у окна — ах, знаем ли мы, сколько безмолвных трагедий разворачивается между дочерьми и матерями, когда со стороны кажется, будто они спокойно работают в своем углу. Ластения сидела прямая, одеревенелая, бледная, как гипсовый медальон, выдававшийся на фоне коричневого дуба, которым были обшиты стены. Угрюмое лицо мадам де Ферьоль склонялось над работой. У Ластении, неподвижной как статуя — воплощение безудержной скорби — и усталой, словно небо обрушилось ей на плечи, фестон выпадал из обессиленных рук, соскальзывал на пол. С перламутровым отливом, чистые, ничем не замутненные глаза были буквально выплаканы до дна. Безостановочные слезы выжгли и продолжали выжигать яркий красный обод вокруг век, и сами глаза, которые начинали покрываться красными прожилками, словно Ластения плакала кровью, ничего уже не выражали, даже отчаяния, так как она миновала стадию всепоглощающего неподвижного безумия, — теперь она погружалась в пустоту и оцепенение тупости.

Мать долго разглядывала Ластению со смешанным чувством жалости и страха, которое вызывал у нее убитый вид дочери. Она никогда не говорила Ластении, что считает ее красавицей, но в глубине души гордилась красотой ее лица, хотя, как строгая янсенистка, не упоминала об этом вслух, стараясь не потакать тщеславию — своему и дочери. Теперь вид этого изможденного лица раздирал сердце. «Ах, — вздыхала баронесса, — завтра прелестная девочка может стать страшной и совсем тупой». Отвратительное слабоумие пометило Ластению, живую, но с мертвой душой, своим знаком; считается, что тела многих умерших уходят из этого мира первыми, раньше душ, но бывают случаи, когда тела продолжают жить, после того как души давно их оставили.

Вечер застал их наедине на небольшом пятачке, где они проводили свою жизнь, — вечер, который быстро проникал на дно колодца, где располагалось мрачное селение, и приближал час молитвы.

— Пойдем помолимся богу, чтобы он снял печать с твоего сердца и с твоих уст и дал тебе силу говорить, — сказала мадам де Ферьоль. Но безразличная как ко всему вокруг, так и к богу, который не сжалился над ней, Ластения осталась сидеть, так что мадам де Ферьоль пришлось потянуть за руку свою дочь, превратившуюся в сплошной комок боли, — та, словно неживая, поддалась и встала.

— Послушай, — мадам де Ферьоль поднесла руку дочери к своим глазам, — а где отцовский перстень? Куда ты его подевала? Уронила? Или считаешь, что больше недостойна его надевать?

Несчастье повергло их обеих в такую глубокую скорбь, что ни мать, ни дочь не заметили, что на пальце Ластении давно уже нет привычного кольца.

Ластения, ничего теперь не соображавшая, поглядела на руку, непроизвольно раздвинула пальцы и, словно очнувшись, повторила:

— Уронила?

— Так, сама пала, кольцо уронила, — проговорила баронесса, взор ее потемнел, стал беспощадным. — Дала бы уж и кольцо тому, кому себя преподнесла.

И мадам де Ферьоль вновь посуровела. Прежде всего она была супругой, супружеские чувства подавляли в ней материнские, и потеря Ластенией кольца обожаемого ею человека, которое куда-то запропастилось, казалось баронессе проступком более предосудительным, чем потеря невинности. В этот вечер — как и в последующие дни — Агата перевернула весь особняк в поисках перстня, который спокойно мог свалиться с похудевшего пальца Ластении. Но так и не нашла. Появился еще один предлог, чтобы сердце мадам де Ферьоль ни на минуту не проникалось жалостью, — предлог, дававший новую пищу ее жестокости.

В этот вечер они забыли про церковь. Но если бы не забыли, мадам де Ферьоль и туда понесла бы с собой мысль, которая сначала лишь время от времени посещала ее, но потом из-за упрямого молчания Ластении завладела ею напрочь.